Фандом: Холмс АКД; Нил Гейман, «Этюд в изумрудных тонах» и «Дело о смерти и мёде»; Роджер Желязны, «Ночь в тоскливом октябре»; Г. Ф. Лавкрафт «Тень над Иннсмутом»
Размер: макси, 17 000 слов
Пейринг/Персонажи: Шерлок Холмс, Джон Уотсон, прочие люди и не люди
Категория: джен
Жанр: драма, мистика
Рейтинг: R
Краткое содержание: Когда октябрьское полнолуние выпадает на День Всех Святых, начинается Игра. От того, кто победит в ней, зависит будущее мира. Джон Уотсон знает об этом куда лучше остальных.
Предупреждения: графичное убийство козы, жестокое обращение с шогготами, фашисты, культисты; чтение текста вызывает Ктулху; все совпадения неслучайны
От автора: Некоторое время после ФБ-2013 я надеялась доделать этот текст, но не вышло. А потом мне все время было лень его в дневник перетащить. Но в честь праздничка я наконец-то собралась это сделать. За что особое спасибо моему внезапному читателю Линтрас, появившемуся под выкладкой как раз к дате =)
P.S. На ФБ так сложилось, что текст остался без иллюстрациев. И меня это все еще печалит. Если вдруг мимо него тут будет пробегать неравнодушный художник, то я буду его всячески любить, кормить и хвалить. Потому что ужасненько хочу какой-нибудь лавкрафтовской жути в иллюстрации, прям очень =)
Скачать: yadi.sk/d/HHcYhP3lA3hdF
В отличие от моего друга Шерлока Холмса, я никогда не умел вести упорядоченные записи. Все рассказы о наших с ним приключениях создавались из вороха разрозненных черновиков, каких-то обрывков, на расшифровку которых я порой тратил уйму времени. Наверняка он справился бы с этой задачей значительно быстрее, но я робел обращаться к нему с подобными просьбами, зная его не всегда однозначное отношение к моим историям. Впрочем, не могу пожаловаться: Холмс неизменно поддерживал меня на этом поприще и щедро делился своими заметками о раскрытых делах, хоть и ворчал, что я искажаю факты в угоду публике.
Впрочем, иные из фактов я просто не мог не исказить, скрывая подробности, вымарывая детали и изменяя события: подобные секреты, возможно, и вовсе не следовало бы доверять бумаге, даже если рукопись, содержащая их, будет храниться в твоем собственном доме, накрепко запертая на ключ. Но Холмс сам настаивал на том, чтобы я записывал все, в том числе и те вещи, которым никогда не суждено быть опубликованными.
Однако после того, как друг мой на склоне лет уехал в Сассекс, неожиданно увлекшись пчеловодством, в хрониках нашей с ним жизни я развел совсем уж непростительные бардак и запустение, а потом и вовсе забросил их, за неимением новых дел, о которых стоило бы написать. Я тихо доживал свои дни в Лондоне, надеясь лишь на то, что их в очередной раз не омрачит тень той зловещей тайны, которую мы с Холмсом хранили на протяжении практически всего нашего знакомства.
Но жизнь, эта удивительная штука, изобилующая чудесами не меньше, чем чулки над камином в канун Рождества — конфетами, распорядилась совершенно иначе. Если рядом с вами есть такой необычный человек, как Шерлок Холмс, будьте готовы, что чудес вам достанется побольше, чем иным людям. Я думал, что успел привыкнуть ко всему: я видел, как он умер и воскрес из мертвых, я смотрел вместе с ним в лицо таким опасностям и вещам настолько чудовищным, что под конец жизни практически разучился бояться чего бы то ни было.
И тем не менее, когда однажды утром Холмс объявился у меня на пороге, я опять едва не упал в обморок. Мой друг выглядел почти так же, как в день нашего с ним знакомства. Возможно, несколько старше: как в тот злополучный год, когда наши с ним жизни изменились раз и навсегда. Я не мог поверить глазам, решил, что, возможно, умираю и брежу, но Холмс быстро привел меня в чувство, так, как умел только он: рациональными доводами и силой убеждения, которая действовала на многих, а на меня — и вовсе безотказно.
В тот день я распрощался с мечтами о спокойной тихой старости навсегда. Я видел, что Холмс не собирается давить на меня, что он, хотя внутри наверняка сгорал от желания, как обычно, ухватить меня за шкирку и потащить навстречу очередным загадкам и приключениям, внешне был необычайно сух и сдержан, предоставив мне полную свободу выбора. Бог мой, несмотря все годы нашего знакомства, он так и не сумел понять, что все было решено в ту секунду, когда я увидел его, помолодевшего, у своей двери.
Уверяю, я никогда не задумывался о бессмертии и вечной молодости, не хотел ничего подобного даже в глубине души. И даже когда они оказались прямо у меня перед носом — я не желал их. Но я не мог бы поступить иначе, поскольку, выбери я тихую и скорую естественную смерть от старости, это означало бы, что я оставляю Холмса одного. Разве мог я, после стольких лет? После всего, что было? Разумеется, я согласился на его предложение.
Порой я думаю о Джеке и его судьбе. Мы даже обсуждали это с Холмсом пару раз. Он, разумеется, был довольно циничен и самоуверен в своей обычной манере. По его словам, наша ситуация ничуть не похожа на историю бедняги, ибо в его случае не шло никакой речи о добровольном выборе, и вполне понятно, что он с радостью отказался от своей бесконечно долгой жизни, как только смог. Из того, что удалось узнать Холмсу — и мне, как следствие — выходило, что на него было наложено что-то вроде проклятья. Бог его знает, за какие ошибки и совершенные грехи. Наше же существование Холмс полагал не иначе, чем даром. Разумеется, сотворенным им собственными руками: что бы ни доводилось видеть ему в жизни, он не верил ни в судьбу, ни в провидение, только в силу человеческих воли и разума. Пожалуй, будь я хоть вполовину таким же уникальным человеческим существом, как он, и я горел бы той же убежденностью.
Но какие бы сомнения меня порой ни одолевали, я неизменно верю в то, что мы служим благому делу. Именно поэтому я, в надежде принести хоть какую-то пользу, пока мой друг творит дела куда более важные, взялся упорядочить ту часть своих заметок, которую никогда не видел никто, кроме меня и Холмса. Сегодня 26 октября 1944 года, и, возможно, у меня осталось всего четыре с половиной дня, посему начну я с конца, а именно — с рассказа о нынешних событиях, которые могу восстановить быстро и во всех подробностях, ограничившись лишь кратким предисловием, вводящим человека непосвященного в курс дела.
***
Мне не раз доводилось слышать, как удивляет людей то, что Шерлок Холмс никак не был причастен к знаменитой истории Джека Потрошителя1 и даже, судя по моим рассказам, никогда не интересовался ею. Я в ответ на подобные вопросы всегда предпочитал отмалчиваться и менять тему, мой друг их просто игнорировал. В результате все уверялись, что он за это дело брался, но потерпел неудачу — ведь преступника так и не нашли — и теперь предпочитает о нем не вспоминать. Да и я, щадя его чувства и самолюбие, тоже.
Разумеется, Холмс никак не мог упустить из виду те события и не мог не принимать в них самого непосредственного участия. И мне сложно себе представить, чтобы, взявшись за расследование, он не сумел докопаться до истины. Однако правда, которая открылась нам той осенью, была куда более удивительной и пугающей, чем может представить себе человек, знакомый с версией событий, изложенной в газетах. И она полностью изменила наши жизни.
Ум моего друга — идеально отлаженный рациональный механизм, оперирующий лишь фактами и не приемлющий домыслов и предрассудков. Я не врал ни единым словом, когда писал об этом в своих рассказах. Умолчал я лишь о том, что, столкнувшись с явлениями сверхъестественной (или противоестественной) природы, этот живой и гибкий разум, несмотря на весь свой прагматизм, быстро и безболезненно принял их, как данность — едва только полностью убедился в реальности происходящего.
К тому моменту мы уже больше пяти лет соседствовали в квартире на Бейкер-стрит, я неплохо успел изучить привычки и пристрастия Холмса и, разумеется, прекрасно понимал, что странные и даже пугающие подробности, которых по мере расследования становилось все больше, не остановят его, напротив — лишь сильнее разожгут в нем интерес. У меня же тогда голова от происходящего шла кругом: загадочная Игра, чудовища из ниоткуда, человек-волк, собака, слишком умная для собаки… Все это сыпалось на меня, как из рога изобилия. Помимо прочего, у меня начались кошмары, природы которых я тогда тоже не понимал.
«Это просто бред», — отмахивался я от Холмса, конечно же, вскоре узнавшего, что я плохо сплю по ночам, донимаемый сюрреалистическими видениями. Я не желал отвлекать его от расследования на несущественную ерунду. О, если бы я тогда знал, что означают мои видения на самом деле, если бы понимал! Прошло уже много лет, а я до сих пор не могу до конца простить себе собственной глупой беспечности. Хотя это ничто по сравнению со всеобъемлющим чувством вины, снедавшим меня все три года, которые я считал своего друга мертвым.
В своих снах я видел другой мир, похожий и одновременно совершенно не похожий на наш. Я запомнил его ярко, в мельчайших подробностях, как никогда раньше не запоминал сновидения. В той реальности, по ночам освещаемой светом багровой луны, властвовали чудовища, которых человеческий разум с трудом способен себе вообразить. Но большинство людей, похоже, даже не подозревали, что живут под властью монстров. Или принимали это как должное. Большинство — но не все. И мы с Холмсом были среди этой последней, весьма малочисленной, группы заговорщиков.
Еще в тех снах был человек — тогда я еще не знал, кто он такой — бледный, неприятно сутулый, по-птичьи вытягивающий голову на длинной тонкой шее. Он был мне неприятен и он был нашим врагом. Почти в каждом сне меня преследовал этот образ, в тех или иных обстоятельствах. Потом Игра кончилась, наше расследование подошло к концу, все виновники убийств — отчасти ритуальных, отчасти — порожденных безумием, охватывавшим мистера Тальбота при полной луне, были мертвы, а дело закрыто.
Мы вернулись в Лондон, но ничто уже не было таким, как прежде. Загадки и тайны, с которыми нам довелось столкнуться, терзали пытливый разум Холмса. Он хотел знать как можно больше, в идеале — знать все, сколько бы времени и усилий ему ни пришлось на это потратить. И неведомое словно само находило его: даже занимаясь обычными расследованиями, из тех, разумеется, что он находил достаточно интересными, чтобы уделить им внимание, Холмс регулярно сталкивался со следами зловещих культов, опасными тварями и темным колдовством.
И вот я впервые совершаю признание: многие из рассказов о наших с ним приключениях, которые были опубликованы, лишь в малой степени отражают реальные события. Порой мне стоило немалых усилий при помощи своего друга устранить из этих историй любые намеки на сверхъестественное, убеждая читателя, что во всех злодеяниях, с которыми нам довелось столкнуться, виновна лишь порочная человеческая природа.
Рукопись, повествующую о нашем знакомстве и первом совместном расследовании, я отдал редактору еще в сентябре 1887 года, а в ноябре мне пришел ответ, что ее опубликуют к Рождеству. В тот момент Холмс расследовал деятельность странного культа, скрывающегося в китайском квартале, и я отчетливо понимал, что ни об этом, ни о прочих делах такого рода, которые наверняка еще появятся у нас, широкой публике знать не следует. Я решил, что заберу рукопись и откажусь от публикации, но Холмс категорически запретил мне это делать. Самое темное место — под фонарем, сказал он мне. Если хотите спрятать что-то действительно хорошо, положите его на самом виду. Я был вынужден согласиться, и долгие годы с того дня старательно искажал действительность, чтобы ни полсловом не выдать тайны, которые мы свято оберегали.
Теперь мне это уже не нужно: для всего мира я и мой друг давно мертвы. В нашей бывшей квартире на 221Б, говорят, открыли музей, и Холмс последовательно отказывается от поездок туда, по его словам, опасаясь не выдержать того количества глупости и предрассудков, которые обрушатся на его голову при знакомстве с экспозицией. Наш зловещий секрет навсегда погребен под тонким слоем музейной пыли и вышедшими из-под моего пера словами, и так тому и быть, если мир останется тем же, что и прежде. Но если однажды мы проиграем, я надеюсь, что кто-нибудь отыщет эти записи, которые я старательно привожу в порядок за четыре дня до начала очередной Игры, и сможет узнать правду о нашей жизни и о том, что произошло в действительности. Потому что — я уверен в этом — иного способа узнать правду ни у кого не останется.
Это уже третья Игра, в которой мы участвуем, если считать события осени 1887 года — а я не могу их не учитывать, хотя тогда мы еще не были Игроками. И мне снова снятся кошмары. Как и в первый раз, как и в тысяча девятьсот двадцать пятом, когда мы оказались в едва успевшей очнуться от последствий страшной гражданской войны России. Они начинаются с первым полнолунием октября и заканчиваются лишь после Игры, когда луна снова начинает идти на убыль.2 Только один раз мои сновидения повторились вне Игры: в тот день, когда на вокзале Виктория я впервые увидел профессора Джеймса Мориарти, гениального математика и безумца. Несмотря на то, что до этого нам не доводилось встречаться лично, я моментально узнал его: эту высокую сутулую фигуру, это бледное лицо на длинной птичьей шее забыть было невозможно. Человек из моих снов, наш враг в том странном и пугающем мире, оказался вполне реальным.
Я был сильно напуган случившимся, и немедленно рассказал обо всем Холмсу — но, увы, истинное значение моих кошмаров я начал понимать слишком поздно, и в той истории ничего уже нельзя было изменить. Возможно, и предупреди я его раньше, это бы не слишком помогло, но когда человек теряет близкого друга, если у него есть хоть малейшая возможность обвинить себя в случившемся, он вцепляется в нее мертвой хваткой, лишь усугубляя свое горе. Холмс сказал бы, что люди порой ведут себя совершенно иррационально. И был бы прав.
Пожалуй, чувство вины, после смерти моей жены лишь усугубившееся, окончательно изглодало бы меня и свело в могилу раньше срока, если бы не публикация писем брата покойного профессора Мориарти, являвшихся отнюдь не бездарной, но насквозь лживой апологией одного из самых страшных людей, с которыми мне доводилось сталкиваться. Я был настолько возмущен и разгневан, что, разом позабыв обо всех своих переживаниях, снова взялся за перо, дабы представить публике собственную версию событий.
Надо ли говорить, что на деле она была так же далека от истины, как и письма полковника Мориарти? Я не слукавил только в одном: профессор в действительности был одним из умнейших людей, и вместе с тем — величайших злодеев того времени, а Холмс — героем, избавившим от него человечество. В своем рассказе я представил Мориарти главой крупнейшей в Лондоне преступной сети, хотя он никогда не имел ни малейшего отношения к уголовным делам. На самом деле все было намного хуже.
Мне до сих пор неизвестно, откуда ему стали известны подробности Игры, но и Холмс тоже смог их выяснить, не будучи Игроком. А, как он сам неоднократно признавал, Мориарти был равен ему по интеллекту. Вот только мотивы его поступков были совершенно иными. В те времена, когда он еще преподавал математику в университете, он по случайности наткнулся в библиотеке на один старинный манускрипт. Бог его знает, как туда попала эта зловещая книга, но провинциальные городки порой скрывают в себе множество страшных тайн. Так или иначе, именно с этого момента началось превращение профессора математики Джеймса Мориарти в темного гения, основателя крупнейшей в Великобритании секты культа Древних, едва не погубившего мир.
Он всерьез увлекался астрономией, написал какую-то крупную научную работу — к сожалению, я уже не помню подробностей — и, узнавая все больше информации о тайных культах, темной магии и Игре, загорелся идеей поистине чудовищной. Выяснив, что расчет место открытия портала основывается, в том числе, на расположении космических светил, Мориарти стал вычислять, возможно ли его открыть в иное время, вне Игры. Спустя годы его исследования, к сожалению, увенчались успехом. Но, к счастью, именно в это время на его след вышел Холмс.
Вычисления профессора были сложны и включали в себя массу разнообразной информации. Вероятно, ему пришлось даже сложнее, чем участникам Игры, поскольку у него не было дополнительных координат, которые дает местоположение игроков на момент новолуния. В итоге ему удалось вычислить, что открыть портал будет воможно в Швейцарии в августе 1891 года.3 Тогда имело место сложное сочетание астрономических явлений: за солнечным затмением следовало лунное, а между ними состоялось схождение на небесном своде Венеры и Марса. Географически же нужная точка расположилась неподалеку от Майрингена. Мориарти долго готовился, собирая нужные артефакты и рассылая своих многочисленных культистов по всему миру, где они, совершив определенные ритуалы в определенный день и час, должны были способствовать открытию Врат. Нам удалось выяснить, что одна из групп отправилась в Аргентину, вторая находилась в Британии, в деревушке неподалеку от Глазго, а след третьей мы, увы, потеряли где-то в Азии.
Прочие подробности мне неизвестны, но те, что я знаю, я постарался изложить детально, поскольку хочу, чтобы для прочитавшего эти строки послужили руководством к действию. Я так подробно остановился на истории с профессором Мориарти не из прихоти и не из-за того, что меня до сих пор терзают старые переживания. Врата возможно открыть вне Игры, и Холмс уверен, что также можно обратить вспять их действие, удалив из нашего мира все, не принадлежащее ему. Тридцать первого числа я приложу к своим запискам пару старинных рукописей, имеющихся в нашем распоряжении, которые должны помочь в расчетах, и оставлю их в надежном месте. В надежде, что рано или поздно они попадут в добрые руки и у человечества появится шанс.
У меня не очень много времени на то, чтобы привести в порядок свои записи, и я начну с событий, охватывающих последние дни, чтобы как можно подробнее изложить все, что мне известно об Игре, а также события, которые, в случае нашей неудачи, будут предшествовать Открытию и приходу в этот мир существ, одна мысль о которых до сих пор вселяет в меня ужас и отвращение.
Я долго пытался, не без помощи Холмса, разобраться в значении моих странных снов, но только теперь понял их смысл в полной мере: в них я вижу нашу реальность такой, какой она была бы, победи в Игре Открывающие. И реальность эта поистине чудовищна. Хотя тот, кто прочитает мои записки, не будет знать ничего иного, и может быть поражен моим отношением, ведь его постараются убедить в том, что прежний мир был плох, а в окружающем его кошмаре нет ничего дурного. Но я постараюсь вложить весь свой скромный дар рассказчика в то, чтобы будущий читатель поверил моим словам.
Если этим записям суждено будет оборваться 31 октября 1944 года, я, помимо всего остального, приложу к ним также книгу со своими историями о приключениях Холмса и черновики, из которых в изданном варианте были исключены любые упоминания об истинном смысле некоторых наших расследований. И буду уповать на то, что благодаря этому дело всей жизни Шерлока Холмса будет продолжено, даже если в этот раз ему не удастся победить.
1 октября
Мы приехали в Беккельн вчера поздним вечером. Если это чудесное поселение, раскинувшееся среди пасторальных пейзажей, окруженное полями, к октябрю уже опустевшими, и по-немецки аккуратными деревьями, и не было самой захолустной дырой в Нижней Саксонии, то уж точно входило в первую десятку. Я внутренне порадовался этому: вдалеке от больших городов Игра, как правило, привлекала куда меньше внимания. Как ни странно, в таких сонных захолустных местах, где все друг друга знают и каждый норовит сунуть нос не в свое дело, при желании намного проще скрыть правду — точнее, выдать за нее ту версию событий, которая наиболее тебе удобна. С другой же стороны, здесь было куда проще обнаружить других Игроков. Нет, я ни минуты не сомневался, что Холмс способен найти кого угодно в любой точке земного шара, и все же место нынешней игры меня радовало.
Помимо прочего, Нижняя Саксония оставалась в стороне от театра военных действий. Англичане с американцами завязли в Бельгии, советские войска — в Венгрии, и ни тем, ни другим никак не удавалось переломить ситуацию в свою пользу. Здесь же не было ни взрывов, ни воздушных атак, ни военной техники. Но все же даже в этой сельской глуши чувствовалось подспудное напряжение, мрачное ожидание и некоторое запустение — будто вся Германия затаилась в ожидании исхода этой бойни, развязанной их фюрером ради удовлетворения собственных безумных идей и амбиций. Я знал, что такое война, получше многих: я был там — и даже во времена моей службы это было страшно. Хотя тогда, до того, как прогресс шагнул далеко вперед, армии в меньшей степени походили на чудовищные машины смерти, ощерившиеся острым железом и сминающие простых людей, будто насекомых. Не стану скрывать: я страстно желал окончания войны и безоговорочной победы союзников.
Добирались мы в Беккельн тоже весьма подходящим для этой местности путем: на крестьянской телеге, которую так сильно трясло на проселке, что к концу пути меня начало явственно мутить, а Эдгар покинул нас еще на полдороге, решив добираться самостоятельно. Наблюдая, как он улетает, превращаясь в черную точку на темнеющем небе, я всерьез позавидовал тому, что у него есть крылья.
Когда мы, наконец, слезли с телеги на окраине Беккельна, попрощавшись с любезным саксонским фермером, я чувствовал себя так, словно только что сошел с палубы корабля, и мне потребовалось минуты две, чтобы привыкнуть к тому, что земля под ногами не трясется и не качается. Холмс же, кажется, и вовсе не заметил дорожных неудобств и сразу заспешил к центральной улице своим широким шагом, как всегда прямой и подтянутый. Эдгар ожидал нас, усевшись на крыше единственной, судя по всему, местной достопримечательности — трактира под жизнерадостным названием «Счастливая Гретхен».4 Было уже совсем темно, и черный силуэт нашего ворона напоминал то ли флюгер, то ли причудливый конек крыши. Он сидел абсолютно неподвижно, даже при нашем появлении лишь на мгновение сверкнув одним глазом — и тут же снова закрыв его.
На первом этаже «Гретхен» располагалась пивная, или кнайпе, местная разновидность паба, где собирались все местные жители, чтобы поделиться новостями и обсудить сплетни. На втором жили хозяева, а на третьем находилась пара комнат, предназначенных для съема, очевидно, большую часть времени пустующих, однако сейчас на двери красовался листок с коротким сообщением, написанным от руки: «Комнат нет». Холмс с интересом прочитал объявление и решительно отворил дверь.
Спать здесь, как и положено в деревне, ложились рано, так что питейное заведение практически пустовало, только сидел в углу непременный атрибут любого захолустья, местный пьяница, клюя носом в стол, да еще один мужчина с обветренным красным лицом, заросшим седеющей бородой. Едва скользнув взглядом по пропойце, Холмс чуть дольше задержал внимание на втором посетителе, а затем направился к стойке.
— Комнат нет, — не слишком дружелюбно сообщил ему усатый немец, меланхолично натирающий кружку.
— Да, я читал, — невозмутимо ответил Холмс с явным французским выговором. Еще по дороге сюда мы решили, что представляться англичанами будет не лучшим решением в нынешнее время, так что Холмс решил изображать француза, а про мой акцент сказал, что если я буду стараться не смягчать «р» так сильно, он вполне сойдет за голландский. — Но меня интересует, можно ли в городе остановиться еще где-нибудь.
— У Марты, — сказал немец. — Выйдете на улицу, пройдете налево до поворота, там свернете — и через три дома будет дом Марты. С белым забором и красной крышей. Но вам лучше поторопиться, здесь не город, спать все ложатся, едва стемнеет.
Холмс сдержанно поблагодарил и мы торопливо вышли из пивной. На пути к дверям я заметил, что бородач провожает нас внимательным взглядом.
— Как думаете, Холмс, он Игрок? — спросил я, едва мы оказались на улице. О ком идет речь, пояснять не было нужды.
— Может быть да, а может быть нет, — задумчиво ответил мой друг. — Не торопитесь, Уотсон, у нас еще много времени. А разбираться, что к чему, лучше при свете дня. Пойдемте лучше к Марте, пока она не легла спать, чтобы нам не пришлось ночевать на улице.
Эдгар слетел с крыши и уселся на плече у Холмса: ночью он видел вполне сносно, но предпочитал прокатиться с удобством. К тому же ему было любопытно послушать наш разговор. Животные Игроков необычайно умны и принимают участие в Игре наравне с ними, но Эдгар и до знакомства с нами был очень сообразительной птицей, даже для ворона. Разумеется, его нашел Холмс: выкупил у бродячего циркача, сказав, что у него для этой птицы есть применение получше.
Дело было весной 1925 года, с появления Холмса с неожиданным предложением вечной жизни прошло несколько месяцев, и примерно столько же оставалось до очередной Игры. Мы путешествовали по Европе в поисках каких-то книг, нужных Холмсу, и я еще не догадывался о том, что нам вскоре предстоит. Однако Холмс обо всем уже прекрасно знал, так что мы обзавелись вороном, который быстро стал нашим другом и верным спутником. К сожалению, до первого октябрьского полнолуния Эдгар не мог принять полноценного участия в беседе, хотя у него было явное преимущество перед спутниками других Игроков: вороны, как известно, способны подражать человеческой речи. Он знал несколько сотен слов и коротких фраз, которые весьма охотно и уместно вставлял в наши диалоги.
— Дедукция. Де-дук-ция! — громко провозгласил Эдгар, повернув голову набок. Интонация, да и звук голоса, в точности копировали Холмса.
— Ну что ж, — согласился тот, — раз это вас так интересует, друзья мои… Наш бородач явно неместный. Судя по костюму, американец. Много курит. В свое время плавал, в том числе в южные страны, и отнюдь не простым матросом. Я бы предположил, что он был капитаном торгового судна. Но давно сошел на берег, и теперь ведет малоподвижный, хоть и не праздный образ жизни. Состоит в масонской ложе или делает вид, что состоит. И у него, безусловно, есть животное. Да, он вполне может оказаться Игроком, но я по-прежнему не хочу торопиться с выводами.
— Великолепно! — изрек Эдгар, и я был с ним совершенно согласен.
Путь до дома Марты оказался недолгим, хоть и шли мы не слишком быстро: наш багаж был объемистым и тяжелым. Большую его часть, разумеется, составляли книги и всевозможное оборудование для химических экспериментов Холмса. Помимо того, я все время таскал с собой докторский саквояж со всеми инструментами и лекарствами, которые могли мне срочно понадобиться. Медицина за последние пятьдесят лет шагнула далеко вперед, и я старался от нее не отставать, по возможности не только выписывая журналы, но и регулярно практикуясь, чтобы не утратить навыки хирурга. На время Игры, разумеется, у меня появится множество иных забот, и все же как врач я мог пригодиться в любой момент.
Вскоре мы уже были у домика с белым забором и, пройдя через опустевший по осени маленький сад, мы постучали в дверь. Нам открыла полноватая женщина средних лет, которая, судя по ее виду, действительно уже собиралась ложиться спать. Холмс быстро переговорил с ней, представившись Шарлем Верне, а меня назвав доктором Яном де Ваардом. Он сообщил, что в Беккельне мы собираемся задержаться на несколько месяцев и вот, внеся вперед половину оплаты за октябрь, мы оказались в нашем новом жилище. Сказав, что постель нам придется застелить самим, поскольку она уже ложится спать, хозяйка удалилась, оставив нас в просторной мансарде, где было все необходимое: две кровати, шкаф платяной и книжный, письменный стол и комод, в котором лежало чистое, пахнущее лавандой постельное белье. Решив оставить вещи неразобранными до завтра, мы, вслед за Мартой, улеглись спать. И Эдгар вместе с нами, облюбовав себе в качестве насеста книжный шкаф.
Кошмаров в ту ночь мне не снилось.
Утро следующего дня мы провели, обустраиваясь на новом месте после сытного завтрака, приготовленного Мартой. Выспавшись, она неожиданно оказалась веселой болтушкой и щедро поделилась с нами рассказами о том, как бывает сложно вести хозяйство одинокой женщине, мужа которой забрали на фронт, но она не унывает, хотя всегда рада сдать пустующую мансарду приличным и приятным мужчинам, нет-нет, она не будет взваливать на нас кучу хлопот по дому, мы у нее в гостях и мы ей платим, но все же мужчина в доме — это очень приятно, как она рада, что мы решили остановиться у нее, а не у Петера в «Гретхен», да и комнаты у него там тесные, здесь намного уютнее.
Холмс сдержанно ее выслушал и в ответ рассказал о том, что мы — ученые, вынужденные после взятия союзниками Парижа бежать из Франции из-за подозрений в связях с немцами. На время задержавшись в Австрии, мы отправились в Германию, и теперь хотим провести некоторое время в тихом и спокойном сельском уголке, до которого еще не докатилась война, обдумывая дальнейшие жизненные планы. Он заранее извинился перед хозяйкой за то, что собирается проводить в мансарде свои химические эксперименты, пообещав не слишком шуметь по ночам и возместить любой материальный ущерб. Она удивленно охнула и прикрыла рот полной ладонью. Ученых в Беккельне явно видели нечасто, и можно было не сомневаться, что говорливая Марта уже сегодня разболтает половине жителей новости о том, кто у нее поселился, поддерживая нашу легенду среди простого люда. Других Игроков подобная история вряд ли надолго введет в заблуждение, но на это Холмс и не рассчитывал.
Когда наши книги были расставлены по полкам, а на одной половине письменного стола и частично на комоде разместилась походная химическая лаборатория Холмса, он предложил мне пойти прогуляться и разведать обстановку. Дело шло к полудню, а Марта ждала нас на обед около двух, так что время еще оставалось. С Эдгаром мы решили разделиться: я выпустил ворона в окно мансарды, предусмотрительно оставив его приоткрытым, чтобы он мог вернуться назад тем же путем. У животных были свои методы и возможности разузнать важные сведения, мы же с Холмсом, не особо мудрствуя, направились к «Счастливой Гретхен», чтобы поговорить с усатым Петером и другими посетителями, если они там будут.
При свете дня Беккельн выглядел ничуть не менее провинциально. Здесь не было даже собственной церкви: ближайшая находилась в Харпштедте, соседнем городишке, из которого мы вчера и приехали. Центральная улица посередине изгибалась под почти прямым углом, от нее в одну сторону, словно лучи, отходили еще несколько улочек, которые я, уроженец Лондона, мог бы назвать таковыми разве что из жалости. Впрочем, жителей тут, пожалуй, набиралось несколько сотен, плюс население близлежащих ферм, также считающее себя коренными беккельнцами. Холмс шел неторопливо, осматривая все вокруг цепким внимательным взглядом и запоминая в мельчайших подробностях. Я тоже старался сохранить в памяти хотя бы расположение домов, хотя до моего друга мне, разумеется, было далеко.
Наконец мы пришли в «Гретхен». Поутру здесь и вовсе никого не было — ни гостей, ни постояльцев, только Петер неизменно маячил за стойкой со скучающим видом. Холмс заказал нам кофе и уселся напротив него с явным намерением поговорить. Тот охотно включился в беседу, обрадовавшись возможности занять себя хоть чем-нибудь.
— Приезжие к нам зачастили, — вздохнул Петер. — Война сгоняет людей с насиженных мест… Теперь нам тут на год вперед разговоров хватит. В Беккельне отродясь никаких развлечений не водилось, кроме старика Франца с его гармошкой. А теперь у нас даже балерина есть.
— Балерина? — заинтересовался Холмс.
— Да-да, очень симпатичная девица, поселилась у фрау Пфальц на ферме. Она в Мюнхене жила, но у нее, вроде как, проблемы со здоровьем, и врачи ей велели пожить за городом. Вот, живет… Тут-то не в войне дело, конечно. Из-за войны старик Шмидт с мальчишками к нам перебрался. Ему тут все стараются помогать, даже я, хоть я и не самый щедрый человек. У него шестеро сирот на попечении, славные ребята. Трудолюбивые, всё сами по хозяйству делают, огород развели… Но им все же тяжело: старик с детьми…
— А вчерашний посетитель — тоже приезжий? Ваш постоялец?
— А-а-а, капитан Маршалл? — сразу догадался Петер, о ком речь. Я хмыкнул, вспомнив вчерашние слова Холмса о моряке и американце. Кто бы сомневался, что он окажется прав. — Да, он тут по делам. Изучает местных коров, у нас порода больно хороша. Как по мне, телков через океан везти накладно, да еще в такое время. Но ему виднее. Вообще-то он достойный человек, платит щедро и исправно, и хлопот с ним никаких, в отличие от этой… — он покосился наверх с суеверным ужасом.
— Да, у вас же еще один постоялец, — поддержал Холмс разговор. — Точнее, постоялица.
— Ох, герр…
— Верне. Шарль Верне.
— Герр Верне, лучше бы у меня ее не было. На редкость хлопотная дамочка. И со странностями. И собачонка у нее мерзкая.
— А кто она?
— Да черт ее знает. Увлекается всякой ерундой… знаете, в том роде, что раньше на последних полосах газет публиковали: призраки, столоверчения, гадания всякие. Жуть, одним словом. Говорит, у нас в Беккельне какие-то особые эти… флотации?.. фрикации?..
— Флуктуации.
— Вот, точно! А у нас сроду ничего такого не было, герр Верне! А она ходит, глаза закатывает… И собачонка эта… — Петр вздохнул и задумчиво потеребил свой ус.
— Спасибо за беседу, — неожиданно решил завершить общение Холмс, поднявшись с места. — Надеюсь, мы не причиним своим приездом никаких неудобств.
— Да бросьте, — заулыбался трактирщик. — Я же вижу: вы люди приличные. Заходите вечером, когда народу побольше будет. У нас тут скука смертная, но надо же как-то развлекаться, а до осенней ярмарки в Харпштедте еще две недели, да и не будет там веселья особо: война5, вы же понимаете…
— Благодарю за приглашение, — вежливо ответил Холмс. — Приятного дня.
В оставшееся до обеда время мы продолжили прогулку по городу, обойдя все его четыре с половиной улочки вдоль и поперек. Холмс считал, что как минимум некоторые из многочисленных гостей Беккельна окажутся Игроками, но далеко не факт, что все, однако не мешало бы поточнее выяснить, где они живут: расчеты точного места Игры весьма сложны, и чем раньше их начать, тем больше вероятность успеть раньше прочих. Так что за обедом он мимоходом выяснил у Марты, где находится ферма фрау Пфальц и проживает герр Шмидт со своими сиротами, а потом аккуратно внес координаты в свои записи, вместе с месторасположением «Гретхен» и нашим домом.
Потом мы отправились бродить по окрестностям, на сей раз взяв Эдгара с собой. Холмс обнаружил некоторые необходимые нам травы — из местных, которых у него не было в наличии, или тех, которые требуется брать совсем свежими. Одним словом, прогулка оказалась полезной, хотя собирать мы ничего не стали: полнолуние еще не до конца вступило в силу, а иные из компонентов и вовсе требовалось заготавливать при растущей или новой луне.
Кроме того, по дороге на кладбище, которое нам тоже требовалось внимательно изучить, мы встретили упомянутую Петером балерину. Она действительно оказалась очень миловидной девушкой, к тому же приятной в общении. Но, похоже, и вправду была нездорова. По крайней мере, я заметил чрезмерную бледность и темные круги под глазами. Звали ее София Николаидис, гречанка по происхождению, всего лишь восемнадцати лет от роду, она, по ее словам, впервые оказалась в подобном захолустье, но местный воздух и природа, как и обещали врачи, шли ей на пользу. Сейчас она совершала одну из своих обычных послеобеденных прогулок, и была очень обрадована встречей с нами и возможностью немного расширить круг общения.
Мы немного поболтали о погоде, природе, беккельнцах и предстоящей ярмарке, а потом расстались, каждый отправившись по своим делам. Я уже решил было, что это милое воздушное существо не имеет к нашим делам никакого отношения, когда Холмс огорошил меня сообщением о том, что она явно что-то скрывает, хоть он пока и не знает, что именно. Видит бог, до знакомства с ним я полагал, что неплохо разбираюсь в людях, сейчас же мне кажется, что, не будь рядом Холмса, меня оставил бы в дураках любой уличный пройдоха.
В «Гретхен» мы больше не пошли: Холмс решил, что ни к чему привлекать к себе слишком много внимания в первые же дни. Так что наш вечер прошел тихо и по-домашнему: Холмс готовил какие-то снадобья, склонившись над своей лабораторией, а я составлял краткие заметки о прошедшем дне. Спал я без сновидений, наслаждаясь последней спокойной ночью перед грядущим полнолунием.
2 октября
В Беккельне появился еще один новый человек. Утром Марта, в своей чересчур экспрессивной манере, прикладывая руку к сердцу и громко вздыхая, рассказала нам, что ночью приехал офицер из столицы. Высокий, красивый, в черной форме, кажется, аристократ. Я едва сохранил невозмутимое лицо, подавив приступ брезгливости. Холмс, впрочем, смог заметить мою реакцию и бросил на меня короткий неодобрительный взгляд, который я не смог истолковать, но разговор, в любом случае, следовало отложить на потом, когда мы останемся в одиночестве.
Итак, немецкий офицер поселился в небольшом особняке к юго-востоку от города. Об этом Марте доложилась тамошняя экономка сегодня с утра, когда они вместе покупали кое-что в бакалейной лавке. Он приехал вчера днем на большом черном автомобиле в сопровождении адъютанта, с письмом от владельца особнячка, которого назвал своим приятелем. Прислуге сообщил, что приехал поохотиться, при нем действительно было ружье, а кроме того — ловчая птица. Ее Марта, вслед за экономкой, описала как «очень большую». Однако вчера гость никуда не выходил и отдыхать с дороги тоже не пошел, вместо этого запершись в библиотеке и проведя там весь остаток дня.
Все это было в высшей степени подозрительно, но и очень любопытно, хотя я внутренне содрогался от одной мысли, что в Игре может принимать участие кто-то из этих ужасных людей, развязавших мировую войну во второй раз.
— Чем я вызвал ваше неодобрение, Холмс? — спросил я, как только мы поднялись в мансарду после завтрака.
— Поспешностью суждений, дорогой Уотсон. Вам еще ничего не известно ни о том, принимают ли эти люди участие в Игре, ни о них самих, а вы практически вынесли вердикт!
— Но…
— Не с вами ли мы чуть больше месяца назад живо обсуждали заговор против Гитлера, организованный высшими чинами германской армии? Помните, что вы тогда сказали?
Я тяжело вздохнул. Он, черт возьми, как обычно был прав.
— Везде есть достойные люди.
— Вот именно, Уотсон, вот именно! Подождите, пока мы не разузнаем немного больше. Если все действительно так плохо, как вам видится, я буду первым, кто поддержит вас.
— Мне нечего возразить, — ответил я, разведя руками.
— Эдгар! — позвал Холмс, и ворон тут же слетел с облюбованного места на шкафу, усевшись ему на запястье. — Мне нужно, чтобы ты слетал к особняку на юго-востоке. Вчера там поселился офицер СС и привез с собой большую хищную птицу. Постарайся выяснить о них что-нибудь, только будь осторожен.
Сверкнув своим черным глазом, Эдгар тут же вылетел в окно мансарды и скрылся из виду. Вернулся он примерно через час.
— Злая птица, — сказал ворон, взгромоздившись на шкаф. — Злая.
— А человек, о нем ты что-нибудь узнал?
— Злая птица, — повторил Эдгар, а потом нахохлился и закрыл глаза. Это означало, что больше ему нечего нам сказать.
Нехорошее предчувствие, зародившееся у меня после рассказа Марты, только усилилось. И теперь, похоже, Холмс был склонен хотя бы отчасти разделить его со мной.
В «Гретхен» мы снова не пошли: был день полнолуния, и нам предстоял ночной поход за некоторыми травами, обнаруженными Холмсом во время вчерашней прогулки. Чтобы не вызывать подозрений у Марты, мы выбрались из дома тем же путем, что и Эдгар — через окно. Фонарь с собой тоже не брали, пробираясь в темноте и ориентируясь при бледном свете луны лишь благодаря прекрасной памяти Холмса.
Уже на пути к дому мы услышали подозрительные шорохи в ближайших кустах и ринулись туда, но успели разглядеть лишь мелькнувшую среди деревьев темную тень. Потом Холмс велел мне жечь спички — единственный дополнительный источник света, доступный нам в ту минуту, и занялся осмотром места. Когда коробок уже практически опустел, он наконец обнаружил улики: свежесрезанные ветки и обрывок зеленого шелка. Это, определенно, был другой Игрок, хотя мы пока и не знали, кто именно.
Вернувшись обратно, мы забрались в мансарду тем же путем. Холмс почти до рассвета колдовал над своей лабораторией, составляя сложные снадобья с новыми компонентами, а я лег спать, но сон мой при полной луне был неспокойным, хотя наутро я толком ничего не помнил, кроме щупальца, ползущего ко мне из-за приоткрытой двери.
3 октября
С утра мы отправились на разведку к особняку, в котором поселился немецкий офицер. Как минимум, чтобы выяснить его точные координаты, которые могли пригодиться Холмсу для расчетов, если владелец ловчей птицы окажется Игроком. Эдгар летел чуть впереди, указывая дорогу, и примерно через полчаса мы были на месте. Обойдя по кругу высокий каменный забор, Холмс направился к воротам и, быстро переговорив со сторожем, вернулся ко мне.
— Их нет дома. С утра ушли в поля, прихватив с собой ружье и птицу.
— И что теперь?
— Ничего. Возвращаемся обратно. Я узнал даже больше, чем рассчитывал. Наш офицер — бригадефюрер СС, действительно аристократ, барон Рихард фон Зебауэрштадт. Похоже, ваши подозрения, Уотсон, были хоть и преждевременны, но совершенно верны.
— Вы знаете его?
— Слышал пару раз. Барон — видный член нацистского оккультного кружка. В их задачи входит изучение сверхъестественного, чтобы поставить его на службу Рейху.
— Боже милостивый! — воскликнул я в непритворном ужасе.
Мой друг, однако, остался невозмутимым, и можно было лишь догадываться о том, какие мысли и чувства терзают его в этот момент.
— Пойдемте, Уотсон, покуда они не вернулись. Лучше не попадаться им на глаз лишний раз. Барон, по счастью, никогда меня не видел, но наше появление тут в любом случае будет выглядеть подозрительно.
На обратном пути мы заглянули в «Гретхен», чтобы выпить чего-нибудь горячего: погода стояла промозглая, и мы не на шутку продрогли во время нашей прогулки — а заодно узнать кое-какую информацию. Холмс между делом пожаловался Петеру на бессонницу, терзающую его в полнолуние, и тот, хмыкнув, ответил, что, видно, не его одного: капитан Маршалл вчера тоже выходил на позднюю прогулку в сопровождении своей обезьяны и фляжки с виски. Холмс подивился тому, что Петер так возмущался из-за собачки, но даже не вспомнил про обезьяну.
— Я же говорил: капитан не причиняет мне хлопот, — пожал плечами трактирщик. — И обезьяна его тоже. Поначалу я боялся, что она будет воровать еду с кухни или приставать к посетителям, но герр Маршалл держит ее на поводке и не оставляет без присмотра. Так и должны себя вести добропорядочные граждане! — завершил он свою речь на патетической ноте, и из его слов сразу стало понятно, что свою вторую постоялицу он добропорядочной отнюдь не считает.
Причины его неприязни стали понятны мне почти сразу, так как наверху раздался протяжный и громкий женский вопль: «Лапушка, ко мне!» — и по лестнице, очевидно, полностью его проигнорировав, скатился светлый комок шерсти, бросившийся к нашим с Холмсом ногам и принявшийся подозрительно их обнюхивать. При ближайшем рассмотрении собачонка оказалась наглым курносым мопсом. Видимо, осмотром она осталась недовольна: несколько раз пронзительно гавкнула и попятилась назад.
— Вот видите! — скорбно провозгласил трактирщик, обвиняюще ткнув в мопса пальцем.
Мы с Холмсом синхронно кивнули. «Лапушка, ко мне!» — донеслось уже ближе, а следом перед нами предстала причина головной боли Петера, дама лет пятидесяти, одетая старомодно и весьма экстравагантно: в длинное платье, расписанное красными и оранжевыми цветами, и темно-синюю кружевную шаль. Голову ее украшал такой же яркий, как и платье, алый тюрбан, а руки и шея были унизаны многочисленными украшениями. В пальцах дама сжимала длинный мундштук с дымящейся сигаретой.
— Лапушка, нехорошо убегать от мамочки! — проворковала она, направляясь к своему мопсу.
— Добрый день, — поздоровался Холмс, привлекая к себе внимание.
Дама подхватила собачонку на руки и резко обернулась к нам.
— Ах, извините! Здравствуйте! Вы… те ученые, которые приехали два дня назад! — догадалась она.
Холмс молча кивнул. Она Медленно подошла к нам, и, зажав собачонку подмышкой, а мундштук — в зубах, театральным жестом протянула Холмсу руку, на которой красовалось сразу три перстня.
— Доротея ЛеБлан. Мадмуазель ЛеБлан, — представилась необычная постоялица.
Мой друг сжал ее ладонь в пальцах и формальным жестом наклонился к протянутой руке.
— Шарль Верне. А это мой друг, доктор Ян де Ваард.
— Голландец! — мадмуазель ЛеБлан расплылась в кокетливой улыбке. — Как это мило! Обожаю голландцев…
Мопс снова раздраженно гавкнул.
— Фу, Лапушка, как невежливо! Мы знакомимся с милыми месье, не надо вести себя так!
— А вы, как я слышал… — осторожно начал Холмс.
— Медиум, — охотно сообщила мадмуазель ЛеБлан, округлив густо подведенные глаза. — Я общаюсь с духами, мсье Верне, с невидимым миром!
Она описала сигаретой большой полукруг в воздухе, и дым вокруг ее лица завился причудливыми спиралями.
— А еще мне иногда снятся вещие сны, — добавила мадмуазель ЛеБлан, впившись в меня взглядом, отчего я почувствовал себя ужасно неловко. На мгновение мне показалось, что она действительно видит меня насквозь и знает о моих кошмарах. Впрочем, если она была Игроком, этот вариант и вправду нельзя было исключать.
Она вдруг резко отпустила своего мопса, почти бросив его на пол, и снова протянула руку в сторону Холмса.
— Дайте вашу ладонь, дайте же!
Он явно замешкался, но потом все же протянул ей руку в ответ. Она цепко ухватила ее пальцами и впилась в очертания линий таким же цепким взглядом. Постепенно пристальное внимание сменилось в нем совсем другим выражением, которое я бы назвал смесью восхищения и ужаса.
— Вы… — вздохнула мадмуазель ЛеБлан. — Боги, боги!
Холмс убрал руку. Ни единой эмоции не отразилось на его худом лице. Она некоторое время стояла, в замешательстве глядя на него, а потом снова подхватила своего мопса и направилась к лестнице.
— Не хотела бы я оказаться вашим врагом, мсье Верне, — бросила она на прощанье.
— Надеюсь, этого не произойдет, — ответил Холмс. Кажется, вполне искренне.
Вторую половину дня мы провели за книгами и бумагами Холмса, собирая воедино информацию о бароне фон Зебауэрштадте и обществе, в котором он состоит. Ночью мне снилась огромная площадь, до отказа забитая людьми. На их лицах играли красные, зелены и синие сполохи, хотя я не мог понять, где находится источник свечения. Они что-то кричали хором, одновременно воздевая вверх обе руки и тут же опуская их. Но до меня доносился лишь мерный гул, и я не смог разобрать слов.
4 октября
Прогуливаясь по окрестностям, снова встретили Софию Николаидис. В этот раз она выглядела намного лучше, не настолько бледной и более жизнерадостной. Я предположил, что сельский воздух действительно идет ей на пользу, и она весело рассмеялась в ответ. Холмс во время разговора был мрачен и молчалив, а после долго о чем-то размышлял, но со мной не поделился. Я предлагал ему проведать Шмидта с его сиротами, но он отказался, коротко ответив: «Позже».
Холмс практически уверен, что мадам ЛеБлан — Игрок, и подозревает, что в полнолуние мы нашли в кустах обрывок одного из ее платьев. Насчет остальных он пока не высказывал никаких соображений, и я прекрасно понимал, что он будет молчать до тех пор, пока у него на руках не появятся факты и доказательства.
Я очень рассчитывал на Эдгара: его не было практически целый день, и я надеялся, что он сможет разузнать что-нибудь интересное. Теперь, когда луна пошла на убыль, у нашего ворона был час после полуночи на то, чтобы поговорить с нами — на это время он обретал дар человеческой речи. Мы, конечно, и без того прекрасно умели понимать друг друга и находить общий язык. И все же мне было приятно, что Эдгар сможет беседовать с нами, как полноправный участник разговора.
Сегодняшний день Холмс посвятил очередным своим экспериментам, колдуя над пробирками. Я вновь понятия не имел, что именно он затевает, но, судя по его выражению лица и тому, с каким жаром он суетился вокруг стола, иногда помечая что-то в блокноте, это не были обычные приготовления к Игре.
В своих рассказах я нередко упоминал о том, что мой друг — прекрасный химик, но всегда обходил молчанием другую часть его опытов, которую вернее было бы назвать «алхимией». Он всегда свято верил в торжество логики и рациональный подход и, возможно, именно поэтому, даже имея дело со сверхъестественными материями, относился к магии разного рода с презрением и пренебрежением. Его раздражала необходимость опираться, помимо четких формул и ритуалов, на внутренние ощущения и интуитивные озарения, присущая любому колдовству.
Зато алхимия его по-настоящему увлекла. «Люди Средневековья, — с необычайным пылом говорил мне Холмс, — не имели и четверти из того арсенала средств и методов, который доступен современному человеку. Им приходилось блуждать наугад во тьме. У меня же в руках — яркий фонарь. Так неужто я не смогу найти путь куда угодно?» И я мог с ним только согласиться, учитывая, что, едва начав свои исследования, он смог создать зелье, способное на время превратить человека в волка. Но в полной мере значение его слов я осознал значительно позже, когда увенчался успехом его многолетний эксперимент с пчелами.
Мне понадобилось время, чтобы в полной мере осознать, что именно ему удалось совершить. Жизненный эликсир, он же магистериум, больше известный под названием «философский камень» — предел стремлений и вершина мастерства для любого алхимика. И Холмс сумел достичь их. У великой тинктуры оказался густой и сладкий аромат горного меда. Я знал это наверняка, потому что мне довелось ее попробовать. И Эдгару тоже.
Вороны живут долго, дольше многих животных, срок их жизни немногим меньше человеческого, и все же Эдгар был уже немолодой птицей, когда мы купили его. А Холмс, хоть он никогда не признавался в этом вслух, на удивление быстро и сильно привязался к птице. Сейчас я смотрел на них в вечернем свете лампы — Холмса, склонившегося над колбой, и Эдгара, внимательно наблюдающего за ним с комода, и думал, что в них определенно есть что-то общее. Мой друг в профиль, как всегда, напоминал худую клювастую птицу, но дело было отнюдь не во внешнем сходстве.
Я очнулся от философской задумчивости лишь услышав голос Холмса, который наконец-то закончил свои дела.
— Без двадцати двенадцать, Уотсон, — сказал он. — Сделайте чай.
Вскоре все было готово. Я уселся с чашкой на кровати, Холмс — на стуле возле окна, Эдгар же расхаживал по комоду, ожидая, пока сможет поделиться новостями. Я снова отметил их похожесть с Холмсом и невольно улыбнулся. Но рассказ нашего ворона мигом отодвинул все сентиментальные размышления на задний план. Во-первых, ему удалось выяснить, что у Софии Николаидис есть ящерица. Звали ее Селена и она рассказала Эдгару, что они с хозяйкой участвуют в Игре. Ему это ничего не стоило: обычно Игроки меняются друг с другом информацией, заключая своего рода сделки, но ящерица побаивалась его, хотя Эдгар утверждал, что был с ней предельно вежлив и не хватал за хвост. А о том, что мы — Игроки, София, по словам Селены, догадалась еще при первой встрече. Холмс снова был мрачен, хотя я по-прежнему не мог взять в толк, чем ему не нравится эта милая греческая девушка. Разумеется, расклад в Игре может оказаться весьма причудливым, но я, ей-богу, просто не видел никаких причин для подозрений.
Вторая новость от Эдгара обеспокоила меня значительно больше. Ему удалось проследить за бароном, не попавшись на глаза его хищной птице — Эдгар сообщил, что это беркут, очень крупный — и оказалось, что фон Зебауэрштадт ходит в поля не охотиться, а вести какие-то раскопки на востоке от Беккельна и, соответственно, к северо-востоку от особняка. Там у него были припрятаны кирки и лопаты, и его адъютант что-то копал несколько часов к ряду. Эдгар запомнил место, но толком разглядеть ничего не смог: все время наблюдал за ними издалека, опасаясь, что беркут его заметит. Холмс решил, что мы пойдем туда завтра ночью, и на этом мы легли спать.
Во сне я снова видел приоткрытую дверь с выползающими из-за нее щупальцами. Теперь их было больше, и на одном, самом длинном, я мог разглядеть маленький зубастый рот и три глаза, уставившихся на меня. В той комнате я был не один, но людей из сна запомнить не смог. После пробуждения в голове крутилось лишь несколько слов на незнакомом мне языке, которые кто-то без перерыва бормотал за моей спиной, то и дело всхлипывая. «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай Эхад». Я спросил Холмса, он сказал, что это еврейская молитва.
5 октября
Весь день шел сильный дождь, так что мы, все трое, сидели в мансарде и никуда не выходили. Под вечер Холмс уже было начал беспокоиться, что наш поход к месту раскопок сорвется, но в семь вечера с неба лить перестало и почти все тучи оттянуло к горизонту. Мы снова шли без фонарей, пока не оказались достаточно далеко от любого человеческого жилья. Но луна все еще светила ярко, лишь иногда ненадолго скрываясь за набежавшими маленькими облаками, так что нам удалось ни разу не поскользнуться на вязкой грязи, в которую превратилась земля после дождя.
Нужное место расположилось в небольшой рощице. Здесь было суше и не так слякотно, под ногами мягко пружинил ковер из увядающей травы и начавших опадать листьев. Привыкнув к ровной, нескользкой поверхности под ногами, я, к моей огромной досаде, потерял бдительность и едва не свалился в яму, выкопанную адъютантом фон Зебауэрштадта прямо посреди рощи. Холмс вовремя успел ухватить меня за рукав пальто и, обсыпав вниз несколько комьев земли, я благополучно выбрался из неожиданной ловушки.
Посветив фонарями, мы обнаружили, что барон пытается раскопать внушительных размеров каменную плиту, почти полностью ушедшую в землю: до того, как они начали копать, плита, скорее всего, была похожа на обычный замшелый валун высотой не больше двух футов. Насколько глубоко они успели выкопать яму, сверху разобрать было невозможно: из-за прошедшего ливня там скопилась вода, блестевшая на дне черной гладкой кляксой. Над ее поверхностью оставалось футов шесть плиты, испещренной полустершимися надписями и рисунками.
Холмс велел мне занестиь их в блокнот, а сам куда-то ушел и вскоре вернулся с длинной веткой. Когда мы опустили ее вниз, она погрузилась под воду еще фута на полтора. Холмс несколько раз ткнул палкой в дно, прислушиваясь, и тихо сказал мне:
— Там пустота. Внизу.
— Что все это значит, Холмс? — спросил я, невольно тоже понизив голос почти до шепота.
— Пока не знаю, Уотсон. Но точно ничего хорошего. Вы все занесли в блокнот?
Я молча кивнул.
— Тогда идемте. Не стоит надолго оставаться в таком месте среди ночи.
Мы вернулись мокрые, грязные и уставшие и, переодевшись, сразу же легли спать. Мне опять приснилась тварь со щупальцами, выползающая из-за двери, но никаких новых деталей я запомнить не смог.
Продолжение в комментариях...