Долихокефалофил || ХЮЩО больше изнутри || Jackass of all trades
УПД: ВЫ НЕ ПОВЕРИТЕ! Но мы принесли новую главу! И это вся первая часть целиком... Йе!
УПД-2: Второй пошел... Первая глава второй части, первая ее половина...
УПД-3: Вторая половина первой главы, встречайте!
Название: Ангелы, демоны и музы
Канон: Good Omens
Автор: Crazycoyote, Cirtaly
Размер: пока что 19 563 слова
Пейринг/Персонажи: Кроули/Азирафель, Вильям Шекспир, Антонио Вивальди, демон Эрик (другой демон Эрик), Господь (Она же Бог, Она же Мама)
Категория: любовь
Жанр: юмор, романс, драма, исторический фик
Рейтинг: R
Краткое содержание: Подарки сверхъестественных бессмертных существ друг другу иногда бывают очень неожиданными. К тому же обладают рядом удивительных побочных эффектов, вроде влияния на души смертных, человеческую культуру и судьбы цивилизации и мироздания.
Примечание/Предупреждения: Авторы замахнулись на Вильяма нашего Шекспира и им не стыдно. Вильям начинается на "В", а не "У" because of reasons. В тексте наблюдаются минорные расхождения с книжным каноном: спойлер!авторы отправили Вивальди в Рай, вместе с Элгаром и Листом, что сериальному канону, впрочем, не противоречит. Авторы трактуют исторических личностей и их биографии как им заблагорассудится. В прошлый раз мы так задолбались писать примечания, что в этом тексте вообще нет никаких примечаний. Зато есть некоторое количество латыни, к которой тоже нет примечаний. Смерти второстепенных персонажей. Занимательная теология. Нелинейное повествование. Постмодернизм. Стихи.
Читать на фикбуке | на АО3
Хотя и ангелы, и демоны могут видеть вещи, скрытые от взгляда обычных людей, не наделенных колдовскими способностями, их восприятие, по понятны причинам, отличается. Ангелы значительно менее чувствительны к эманациям зла, и точно так же демоны менее восприимчивы к сиянию добра. При этом ангелы способны учуять присутствие демона, и увидеть, насколько пропитана пороком душа заядлого грешника, способны тоже. Дело в интенсивности эманации. В тех же случаях, когда это не так явно бросается в глаза, ориентироваться приходится «методом исключения»: полное отсутствие темных эманаций нередко означает нечто очень благое, а то и вовсе святое или освященное. Но не всегда. Возможно, этому конкретному месту или предмету просто очень повезло. Разумеется, подобный аналитический подход к определению освященных предметов, мест и субстанций был чересчур сложным для демона Эрика, который ни разу не потрудился проверить даже то, что разглядеть вполне мог – наличие хоть капли адского влияния в ангеле Азирафеле, близком, на взгляд Эрика, к падению. Кроули, однако, «методом исключения» пользовался постоянно и вполне успешно. Что целых четыре раза за пять с половиной тысяч лет позволило ему избежать неприятных ожогов и целый один раз – совсем уж неприятной безвременной кончины. О последнем эпизоде он Азирафелю на всякий случай никогда не рассказывал.
Лондон, Англия, 1616 год
Азирафель полностью погрузился в знакомые строки. Теперь ведь это была не просто лучшая пьеса, написанная замечательным смертным, теперь это было совместное творение Вильяма и Кроули! Ангел стал играть сам с собой в придуманную им игру и угадывал, какие слова и повороты сюжета Вильяму подсказывал демон. И, может быть, вот это неопрятное пятно чернил оставлено Кроули?.. И, может… Словом, глупый демоненок принес ангелу множество радостных мгновений, на которых так замечательно можно было сосредоточиться, забыв про все на свете, что Азирафель подскочил на месте, когда в дверь снова постучали. Громко и уверенно. И еще крикнули знакомым голосом, который заставил Азирафеля просиять:
— Это я! Открывай! — Кроули явился очень кстати. А дверь, между тем, ангел за своим гостем не запер. Кроули наверняка это увидел и стучал и звал Азирафеля исключительно из природной тактичности. Подумав эту трогательную мысль, ангел заулыбался еще и смущенно.
— Заходи, открыто, — негромко сказал он и взглядом заставил дверь открыться. — Только, Бога ради, не прикасайся к вину на столе, дорогой мой, его тебе нельзя.
Кроули, который успел сделать несколько шагов внутрь, остановился и очень удивленно уставился на бутылку, а потом еще удивленнее — на ангела. Потому что, конечно, увидел, что вино не совсем обычное. Ангельский свет демон тоже видел и порой ворчал на Азирафеля, чтобы тот не сиял так ярко, что рядом с Кроули случалось то и дело… В общем, он явно разглядел в вине то, чего напрочь не увидел растворившийся недавно демон.
— Я что, по-твоему, совсем кретин, это пить?.. — возмущенно поинтересовался демон, ткнув в вино пальцем. А потом наконец заметил пятно на полу и выразил бровями крайнее изумление происходящим. — И кто же, позволь поинтересоваться, был этот совсем кретин? А главное — какого архангела он у тебя дома забыл? — помолчав, с философской задумчивостью поинтересовался Кроули, кивнув на скорбные останки демона.
Азирафель тоже посмотрел на пятно, на рукопись у себя в руках, на Кроули и снова на бутылку. Ему хотелось сказать очень много слов своему демону, которые говорить было нельзя, а в груди у него теснилось слишком много чувств, которые тоже лучше было не вываливать на Кроули прямо сейчас. Но выразить хоть что-то следовало, иначе делалось очень трудно потом, это Азирафель уже про себя выяснил. Решив, что для начала можно просто ответить на вопрос, ангел осторожно положил книгу на стол подальше от тарелки и поднялся со своего места. Все-таки наличие в одном помещении освященного вина и друга-демона изрядно нервировало.
— Кажется, собирался соблазнять. На Падение к вам, туда. И он не представился, — осторожно подбирая слова, ответил он Кроули, старательно отводя от него взгляд. Взял со стола бутылку и в задумчивости замер с ней в руках, глядя на пятно на табурете. Хотелось избавиться и от табурета, и от пятна, но выбрать, куда их вычудесить, у Азирафеля получилось еще хуже, чем выбрать, какие выражать чувства и какие говорить слова.
— Что-что он собирался?.. — спросил Кроули и от изумления аж очки снял, впившись взглядом в Азирафеля, и тот потупился, ощущая, как начинают краснеть щеки непонятно почему. — Тебя?! Феерический кретин! Занебесный просто! Хотел бы я знать, как ему это в принципе в его тупую голову пришло… И зачем ты его в принципе в дом пустил!
Теперь Кроули уставился на пятно от демона очень возмущенно, щелкнул пальцами — и оно исчезло. Вместе с табуретом. Азирафель с облегчением вздохнул. Одной проблемой стало меньше.
— Видеть его не желаю, даже в таком виде. И стул его дурацкий тоже, — продолжил ругаться он и, щелкнув пальцами еще раз, сотворил себе резное кресло, в которое уселся с демонстративным недовольством. — Даже стул нормальный создать не в состоянии! Кретин!
— Спасибо, милый. Не мог придумать, куда все это отправить, — искренне поблагодарил Азирафель, заулыбавшись на возмущение демона. И вложил в это спасибо не только избавление от останков глупого выходца из Ада, но и все остальное, включая пьесу. Так что, возможно, улыбнулся Азирафель чрезмерно сияюще, но зато ему сразу полегчало: часть чувств оказалась высказана, и стало можно вести себя более непринужденно. Невзирая даже на то, что Кроули снова уставился на него с очень удивленным видом. Ангел кивнул на стол, где все еще оставался ростбиф и пудинг. — Угощайся, это я сам приготовил. Вроде, ничего получилось, — и направился в погреб, добавив со смущенной улыбкой:
— Принесу что-нибудь что мы сможем оба пить. Вернусь через минуту и все расскажу.
Оказавшись в погребе, Азирафель схватил ближайшую бутылку сухого вина, совершенно не освященного, и мгновенно перенесся обратно. Кроули сидел в кресле в какой-то невообразимой позе, закинув одну ногу на подлокотник, и задумчиво жевал ростбиф. А Азирафелю и правда не терпелось поделиться с ним удивительным происшествием. Поэтому, появившись снова возле стола и поставив на него бутылку, ангел взволнованно выпалил первое, что пришло ему в голову:
— Представляешь, он сказал, я в Аду смогу читать сожженные книги! Хотя я сомневаюсь, что он сам умеет читать, — и, упав обратно на свой стул, с удовольствием уставился на Кроули и добавил, решив освободить еще одну часть своих эмоций: — Я очень рад, что ты пришел.
— Хороший ростбиф, — сообщил демон после паузы, все с таким же задумчивым видом, только глядя теперь не в стену, а на Азирафеля. — А в Аду никаких книг нет, кроме бухгалтерских… и в них лучше не заглядывать. Не всякий в состоянии пережить этот ужас. Так зачем ты его сюда вообще пустил? — на последнем вопросе тон у Кроули снова сделался из задумчивого возмущенным.
— Чтобы узнать, зачем он пришел, разумеется, — ответил Азирафель, постаравшись говорить рассудительно. — Какие у него планы, откуда они взялись и сколько демонов в них вовлечено.
Он разлил вино по бокалам и положил себе на тарелку порцию пудинга. Вообще-то это был не совсем пудинг, Азирафель позволил себе доработать этот чересчур простой рецепт, который выглядел как обычная овсяная каша с черносливом. Немного скучноватая еда, которая, по мнению Азирафеля, вовсе не соответствовала собственному названию. В печали по умершему поэту, в которой находился ангел, ему требовался, во-первых, настоящий десерт, сладкий и вкусный. Во-вторых, достаточно сложный для приготовления, чтобы отвлечься. Так что у ангела получился воздушный сливовый пирог с орехами в меду. Посмотрев на свою тарелку, а потом на Кроули с ростбифом, Азирафель выделил пудинга и ему и подвинул к нему вторую тарелку. Раз тот даже решил поесть, пусть уж ест и десерт. Тот был вкусный, вполне симпатично оформленный, а неожиданная возможность накормить демона, как оказалось, помогала выразить чувства не меньше, чем ласковые слова.
— Отменно кретинские у него были планы, со всей очевидностью, — пробурчал Кроули в ответ, наморщив нос, схватил бокал и сделал пару глотков, а потом со вздохом придвинул к себе пудинг. — В аду, конечно, в принципе с умственной одаренностью проблемы, но это был прямо выдающийся экземпляр. Он случайно себе глаз ножом не выколол при попытке приобщиться к ростбифу?.. Перед тем, как торжественно самоубиться об вино. Можно было, конечно, выколоть и оба, он все равно их по прямому назначению не использовал. Удивительно, как он при этом смог выяснить, что ты — ангел, раз обычное вино от освященного отличить не в состоянии…
Судя по этой тираде, заканчивать возмущаться Кроули не собирался, просто сделал небольшой перерыв на ростбиф. Зато пить ему возмущение совершенно не мешало, так что бокал он успел к этому моменту уже уполовинить.
— Нет, не выколол, но пытался покалечиться о мою амфору, — Азирафель показал ложкой на подарок от еще одного замечательного драматурга, что украшал прихожую. Его смерть ангелу тоже пришлось пару лет заедать оливками и персиками на Сицилии. Потом ангел кивнул на скатерть. — И удушиться салфеткой. Но все обошлось, он успел поведать самое главное.
— Странно, что он вообще до тебя дошел, а не развоплотился по дороге, — немедля прокомментировал Кроули.
Ангел с сочувствием оглядел своего демона. Тот так беспокоился за него, что не мог перестать ворчать и возмущаться, и от этого уже Азирафелю было не по себе. Хотелось срочно его успокоить, чтобы Кроули ворчал как обычно: на ангела и его монологи про добро.
— Кроули… Пожалуйста, не волнуйся. Мне ничего не грозило. Зато грозило тебе, и я должен был все выяснить, — сказал он, стараясь звучать все так же рассудительно, а не сочувственно и не переживающе, чтобы Кроули не начал еще сильнее волноваться.
— Я и не волнуюсь. С чего ты взял, что я волнуюсь? Вот еще не хватало, из-за всяких кретинов волноваться! — проворчал тот в ответ, допив все вино в бокале, и принялся очень сосредоточенно жевать пирог. — И ты не волнуйся. Пудинг тоже хороший.
— Тебе стоит поставить какие-нибудь защитные заклинания. Этот… демон, видимо, посчитал, что это ты пытаешься меня соблазнить и решил, что сможет тебя опередить. Он видел нас вместе рядом с театром, судя по тому, что он рассказал.
— А что он рассказал?.. — немедленно заинтересовался Кроули, подняв бровь, а ангел старательно опустил взор на пирог, чтобы не отвечать на вопрос немедленно. Хорошо, что Кроули тут же ворчливо добавил: — Удивительно, как он вообще возле театра оказался, его должно было при одном виде чего-то настолько интеллектуального укачивать. Впрочем, от тебя его тоже не укачало, странным образом…
Азирафель решил потщательнее прожевать свой кусок пирога, чтобы придумать ответ. Рассказывать, что глупый демон решил, будто Кроули совращает ангела Макбетом, было бы неразумно — Кроули расстроился бы еще больше и возможно догадался бы, что Азирафелю стало известно об его тайном подарке. Если бы Кроули хотел, чтобы Азирафель узнал об его авторстве, он бы ему сообщил лично. А значит, незачем об этом и упоминать. Можно просто отдариться в ответ, так же тайно! Ангел задумчиво улыбнулся. Это была отличная и очень воодушевляющая идея. Так можно будет выразить вообще все чувства, которые у него появились из-за подарка Кроули. Всю благодарность и всю привязанность к нему. Это было бы правильно и хорошо. Сейчас же следовало сказать чистую правду, просто не всю целиком. И Азирафель ее сказал:
— Я его не утомил, потому что я с ним не разговаривал, а только слушал. Что касается его рассказа… А то ты не знаешь, как выражаются твои коллеги! — он взмахнул ножом, измазанным в пироге. А Кроули состроил физиономию, которая, по всему, должна была означать что-то вроде «прекрасно знаю и мне это порядком надоело еще тысячи три лет тому назад». — Ничего конкретного он не поведал. Надавал кучу обещаний, а в конце вдруг выдал, что его «коллеги, которые досаждают мне» в Аду меня не побеспокоят. И этим коллегой оказался ты. Тут он решил выпить вина, но я успел уточнить, делился ли он своими мыслями про тебя с кем-то еще. А то мало ли… вдруг у него были более умные товарищи.
— Ну уж нет, ты от меня даже в Аду не отвяжешься, чего бы там всякие кретины не несли, — буркнул Кроули и воткнул нож в остатки пудинга. — Досаждать тебе — слишком приятное развлечение, чтобы от него так просто отказываться.
Тут Азирафель снова начал волноваться за Кроули, несмотря на его очень приятное признание, да так сильно, что, будучи не в силах скрывать эти чувства, умоляюще уставился на него.
— Если бы он кому-нибудь из твоего начальства рассказал, что тогда? Они бы тебя пытали! Или еще что-нибудь… Или вовсе уничтожили! Кроули, это нельзя так оставлять, все очень серьезно. Прошу, сделай так, чтобы демоны не видели нас вместе. Ты можешь, у тебя хватит умений.
Кроули очень выразительно вздохнул, посмотрев на потолок. Потом на бутылку. Потом долил из нее себе полный бокал. Потом еще раз выразительно вздохнул и сделал глоток. А потом сказал:
— Ладно, — и зачем-то задумчиво уставился на недоеденный пудинг.
— Спасибо, друг мой, — прочувствованно сказал Азирафель и, помолчав, решился все же окольным путем поблагодарить его за пьесу. Так было можно, ангел ведь и правда вспоминал сегодня покойного друга. — Знаешь, я… скучаю по Вильяму. С тех пор, как отнес его наверх. И перечитываю некоторые его вещи. Ты не видел «Макбета», а там превосходная сцена угрызений совести. Тебе бы понравилась. Мне понравилась, во всяком случае. Лучшее, что я вообще видел на сцене.
В ответ на его слова Кроули сперва открыл рот, но тут же закрыл и снова уставился на пудинг. И только после этого сказал:
— О, видимо, ты его очень хорошо благословил, — а потом наконец перестал созерцать пирог, посмотрел на Азирафеля и с нарочитой небрежностью поинтересовался: — Так что, у него все-таки вышло написать трагедию, как ты хотел?..
— Абсолютно! И даже лучше, — с энтузиазмом продолжил Азирафель хвалить Кроули. Не так уж часто ему это удавалось, не нарвавшись на ответное ворчание, что «вовсе он не волнуется», или «не милый», или вообще «я тебе не расскажу, как я решил твое дело с подлым убийством, даже если ты втайне считаешь, что это было восхитительно». Так что Азирафель решил ловить момент и рассказать все хорошее, что подумал о работе Кроули: — Не представляю, как Вильяму пришла в голову идея про ходящий лес. Это же изумительное решение! Вряд ли к этому имеет отношение мое благословение. Думаю, он просто был гений, вот и все. И какая свежая мысль про двух злодеев, которые действуют заодно! И красивейшее, умнейшее воплощение. Муж и жена — это прекрасно, идеально. Я еще думал про двух братьев, но нет, для баланса сил супруги и правда лучший вариант.
Демон выслушал его с совершенно непроницаемым лицом, изредка отпивая из бокала, а потом невозмутимо сообщил, продолжая старательно делать вид, что он не в курсе содержания пьесы:
— Ну, идея с мужем и женой довольно логичная — им будет нечего делить. Иначе сообщники поубивали бы друг друга еще в первом акте, раз уж они и впрямь ровно такие злодеи, как тебе хотелось. А что ходящий лес?.. — поинтересовался он все с той же невозмутимостью, подняв бровь.
Азирафель поспешно сунул в рот остатки пирога, чтобы не начать умиляться прямо Кроули в лицо его деланой невозмутимости. Мало ли что он может подумать! Кроули все же странно реагировал на явные проявления симпатии. Решил бы еще, чего доброго, что тот тупой демон как-то на Азирафеля повлиял. А так он, может, просто подумает, что ангелу очень нравится пудинг. Прожевав пирог и справившись с непослушным лицом, Азирафель прогнал чересчур умиленное выражение и ответил на вопрос:
— Там было пророчество, важное для сюжета. Что главный злодей будет повержен, когда лес пойдет. Пешком.
— А-а-а, — протянул Кроули, продолжая старательно сохранять невозмутимый вид. У него неплохо выходило, намного лучше, чем у Азирафеля. — Звучит достаточно абсурдно для пророчества. В самый раз.
Азирафель в очередной раз восхитился тем, как хорошо Кроули держит лицо, но это уж точно хвалить было нельзя. Поэтому он обошелся нейтральным:
— Я так и думал, что тебе понравится, — сделав глоток из бокала, Азирафель с печалью добавил: — Но все остальное, наверное, нет. «Макбет» вообще не смешной, ни капельки. Хочешь, подкину идею Бёрбеджу поставить «Двенадцатую ночь»? — закончил он неожиданно для самого себя очень заботливым тоном. Вообще-то ему и правда хотелось... И «Двенадцатая ночь» — совершенно точно комедия, туда можно притащиться с Кроули и не переживать, что тому будет скучно.
Не дождавшись ответа, потому что был уверен, что Кроули наотрез откажется, Азирафель подскочил с места к полке с рукописями Шекспира, взял одну, с зеленым переплетом, и принес ее к столу:
— Я совсем забыл! Вообще-то мне эту Вильям для тебя подписал. Я его попросил, — и он смущенно отвел глаза, протянув ему книгу. — Несколько лет назад, он уже в Страдфорд уехал насовсем. Да, я помню, что ты не читаешь. Но сувениры на память ты, вроде, любишь… Это как раз он.
В книгу было переплетено несколько комедий Шекспира, которые Азирафель и сам любил, пусть и не так как трагедии. Та же «Двенадцатая ночь», «Сон в летнюю ночь», «Много шума из ничего». Вильям подписал ее «любителю комедий на добрую память». Демон взглянул на ангела, а потом уставился на томик у него в руках. И сейчас выглядел едва ли не более удивленным, чем когда только пришел и заметил пятно от демона.
— Ну, если сувенир — то ладно, — после долгой, очень долгой паузы проворчал Кроули и взял у ангела книгу. Рассеянно пролистал страницы, ловкими уверенными движениями, с головой выдававшими, насколько он врет, что «ничего не читает», и отложил на стол, пожав плечами. — «Много шума из ничего» смешнее, чем «Двенадцатая ночь», пожалуй, — все еще ворчливо сказал он. Разумеется, не согласившись прямо на предложение ангела. Но почти согласившись! Уж не отказался, совершенно точно.
Азирафель в ответ улыбнулся и сам подлил Кроули в бокал вина, раз уж тот все равно рядом стоял. И обрадовался, что вот так невзначай нашел повод приблизиться к Кроули, чтобы тот не наворчал на него. В человеческой форме Кроули избегал прикосновений, в отличие от змеиной. Ангел мимоходом пожалел, что у демона сейчас нет повода стать змеей ненадолго. Если бы был, его можно было обнять. Кроули бы сам потребовал себя обнимать, и ангелу бы стало намного легче выразить все, что он чувствовал и думал.
— Я посмотрю, что можно сделать, — пообещал он. И в эти слова снова вложил больше смысла, так же, как и в недавнее «спасибо». Чтобы сделать Кроули столь же значимый подарок, следует лучше изучить, что демон любит и что ему нравится. Чтобы не получилось, как с комедией только что, не совсем складно — ангел взял и предложил не ту, не самую любимую его пьесу. С подарком так промахнуться нельзя.
Окончательно утешившись и смирив чувства в сердце, Азирафель вернулся на свое место. У него еще оставался пудинг, Кроули, похоже, никуда не собирался уходить, и все это вместе делало вечер совершенно изумительным.
Люди за всю свою историю создали множество теорий о собственной свободной воле. Самая причудливая гласит, что свободная воля была дарована им Создателем, чтобы они могли участвовать в великой борьбе Добра и Зла в качестве своего рода игровых фишек для ангелов и демонов. Но если бы они проработали эту идею тщательней, они бы обнаружили, что абсолютно все создания обладают, в том или ином виде, свободной волей, и притом свободная воля всех созданий ограничена. Каждое из Моих творений несет в себе огромный потенциал, и всегда находится нечто, мешающее реализовать его целиком. Желудь может вырасти в дуб, который будет смотреть на мир столетиями, но если он закатится в начале своей жизни под камень, или же его закатают в асфальт, будущему дубу придется выбирать, хочет он пробиваться насквозь и крошить твердую землю, или предпочтет сгнить и не жить вовсе.
Так и человек, родившись от природы слабым здоровьем в те времена, когда никто еще не успел придумать ингаляторы и дезинфекцию, может выбрать, на что потратить свою жизнь, с учетом этих ограничений. Сдаться и остаться слабым и беспомощным до конца своих дней, прожить жизнь среди врачей и пиявок — и так и не увидеть почти никаких чудес Творения. Или бросить вызов асфальту, в который его закатала судьба — так, что ни один ангел не сможет сказать точно, попадет он после смерти на Небеса, или нет. Потому как, если уж ты вступил в борьбу со своей телесной немощью, неизбежно будешь противиться и прочим ограничениям, попадающимся на твоем пути — любым правилам, законам и принципам.
Зато, даже попав в Ад, будешь помнить, как выбрал путь настоящей жизни, а не медленного бесконечного умирания. И, может быть, далеко не каждый ангел, но, как минимум, один из них, одобрит тебя и скажет, что ты поступил верно.
Италия, Мантуя, 1717 год
Это был обычный, совершенно ничем не примечательный день ранней осени. На Мантую опускался вечер, и от реки ощутимо тянуло прохладой, но солнце еще оставалось благодатно, по-летнему теплым. Оттого в золотисто-розовом прямоугольнике закатного света, заливавшего пол комнаты, вовсе не было зябко. Он радовался этому теплу, этому свету и обыденной привычности вечера, и апельсиновому дереву с созревающими оранжевыми плодами, заглядывающему в окно. Наверное, он никогда не был достаточно хорошим священником, а уж монаха из него и вовсе не вышло бы: слишком уж много внимания уделял мирскому. Даже сейчас, во время вечерней молитвы, смотрел на деревья, на пылинки, кружащиеся в розовых лучах, а вовсе не на маленький алтарь со статуэтками Богоматери и святого Антония Падуанского, стоящий в углу комнаты. Чтобы создать хотя бы видимость приличия — непонятно, перед кем, видно, просто по привычке — он принялся смотреть на небо и плывущие по нему облака.
— …et ne nos inducas in tentationem, — продолжил он молитву со строки, очень подходящей моменту. Это, на деле, было совсем нетрудно: он помнил слова прекрасно, всегда. Мог бы читать и глазеть за окно. Куда труднее было сосредоточиться на смысле, не читать бездумно, осознавать и сердцем ощущать значение слов. Вот это всегда было непросто, но в том ведь и заключалась суть обращения к Господу, — sed libera nos a malo. Amen.
Торопливо перекрестившись, он снова взглянул на небо, где одно из розовых облаков сейчас удивительно походило на мифического зверя единорога. А другое — на ангела, трубящего в горн. Очень удачно, поскольку думать об ангелах во время молитвы пристало куда больше, чем об единорогах. Тем более что дальше он обирался читать как раз “Angelus”. «Опирайся хотя бы на внешние обстоятельства, если не в силах опереться на себя», — строго сказал он себе то, что говорил великое множество раз. Опора из него самого выходила на редкость дурная, слабая и телом, и духом, оттого он и не годился на роль пастыря агнец Божиих, не мог достойно исполнить своего долга перед Господом и людьми: его и на себя самого-то не хватало, что уж говорить о других.
— Angelus Domini nuntiavit… — начал он, снова пытаясь сосредоточиться на смысле, думая о благой вести, которую приносили ангелы Господни людям.
— Bonum vesperum, pater Antonius, — вдруг услышал он чей-то дружелюбный голос со стороны алтаря, прозвучавший словно продолжение фразы в молитве, и удивленно распахнул глаза, уставившись почему-то на Богоматерь, хотя голос был, вроде бы, мужской, и не решаясь ни ответить на приветствие, ни продолжить молитву. А голос же продолжал, все так же на латыни:
— Я здесь, чуть правее от вас. Здравствуйте, — он обернулся вправо и увидел совсем близко полупрозрачный светящийся силуэт мужчины с крыльями. Удивленно распахнув теперь еще и рот, потеряв дар речи, он просто смотрел на это чудо. И пытался слушать слова, которые оно говорило. Ангел Господень застенчиво улыбался и говорил очень вежливо: — Вы же не против вести беседу на этом языке? Мне очень неловко, но я все еще не изучил новое наречие народа Рима достаточно, чтобы изложить мое дело… То есть, народа Италии, конечно же, простите.
— Господи, за что мне такое Откровение?.. — спросил он дрожащим голосом, ощущая, как начинают катиться слезы. Было возмутительно невежливо не ответить на любезную тираду ангела Господнего, но справиться со своими чувствами он пока не мог.
Ангел немедленно перестал просвечивать и стал выглядеть еще более смущенным и взволнованным.
— О, вам, конечно же, следует знать, милый отец Антоний. У меня к вам дело более личного характера. Господь, разумеется, знает, зачем я явился, и ни в коем случае не возражает, но задавать этот вопрос вам следует мне. Я отвечу на него непременно, и на все вопросы, на какие будет в моих силах.
Антонио даже плакать перестал и часто заморгал от удивления. Нахмурился, сперва решив, что, возможно, недостаточно хорошо разобрал латынь. Даже представить было невозможно, какие у ангелов Господних могут быть личные дела на бренной земле, и уж тем более — зачем им для этих дел может понадобиться грешный раб Божий, не способный даже вечернюю молитву прочитать в должном сосредоточении и благоговении. Не говоря уж о том, чтобы мессу отслужить… мессы он за свою жизнь не отслужил толком ни одной. Слишком уж оказался слаб, чтобы вынести это испытание со своим здоровьем. За что ему такое высшее благословение?! Ангел снизошел к нему и поверяет личные дела! Не чистому душой монаху, а ему, недостойному!
— Чем… Как… О, матерь Божья! Я готов внимать любому звуку, — с трудом подобрав слова, ответил он, поняв, что ни единого вопроса, который достойно было бы озвучить ангелу, в голову ему не идет. А сказать нечто глупое или, не приведи Господь, кощунственное, он никогда не посмел бы. Поэтому он просто уставился на ангела во все глаза, торопливо вытирая пальцами все еще влажные от слез щеки. Сердце стучало часто-часто, и дыхание сбивалось от волнения, но он отчего-то совсем не боялся, что ему сейчас станет плохо. Как можно бояться, когда в твоей комнате стоит ангел?!
— О, Боже Всемогущий, я же совершенно не подумал! У вас астма, вам нельзя волноваться! Какой же я болван! Простите, если сможете, — вдруг с отчетливым раскаянием принялся восклицать ангел, а у Антонио перед глазами забегали мурашки, так что их пришлось закрыть. Иногда такое случалось — особенно часто на мессах, когда он еще безуспешно пытался их служить. После обычно следовал обморок. Но это было ничего, поскольку он и так уже стоял на коленях: с них падать, если что, недалеко. И подниматься Антонио вовсе не собирался! Не перед ангелом Небесным решаться на такую дерзость!
Решительно распахнув глаза, Антонио увидел перед собой светящееся состраданием лицо ангела и почувствовал очень живое теплое прикосновение. Удивительно! Антонио никогда не задумывался даже, как это ощущается, когда тебя касается ангел. А оказывается, прямо как человек. Очень заботливый внимательный человек. Тут ангел зачем-то тоже опустился на колени, а еще — положил обе руки ему на плечи и, пристально заглянув Антонио в глаза, сказал очень мягко:
— Дышите глубже, отец Антоний. Все хорошо, — и он тут же ощутил, как сердце успокаивается, а дышать во всю силу и впрямь становится можно. И вздохнул, собираясь выпалить, как он благодарен, но ангел его перебил: — Подождите пока благодарить и простите, если что, за ложную надежду. Исцелить вас полностью не в моих силах, мне жаль. Вам сейчас нужно передохнуть. Присядете в кресло? Вы собирались ужинать?
— Да какой ужин! Какой может быть ужин, когда?.. Нет-нет! Только на коленях! — сбивчиво заговорил Антонио, приходя практически в отчаяние от того, что дыхание теперь позволяло ему говорить все что угодно, а разум по-прежнему не мог породить ни единой внятной мысли.
Ангел растерянно захлопал глазами и с печальным вздохом погладил его по голове, пробормотав слова благословения, от чего Антонио пришел в окончательный восторг, куда больше похожий на экстаз.
— Ладно, можем обсудить все прямо здесь, — смиренно согласился ангел. — Только сядьте поудобнее, Господа ради. Незачем претерпевать неудобства. Не в данном случае.
Ангел первым устроился на полу в более непринужденной позе, и Антонио обнаружил, что сидит на мягкой подушке — и ровно на такой же сидит ангел.
— И съешьте что-нибудь, я настаиваю. Как ваш временный целитель, — это ангел сказал твердо и уверенно, почти без обычной мягкости. А к концу его фразы Антонио обнаружил у себя в руке очищенный апельсин.
Он уставился на это очередное, совсем маленькое, но все же настоящее чудо, вдруг оглянулся на апельсиновое дерево за окном, которое его так неуместно отвлекало во время молитвы, а потом совсем неожиданно подумал, что апельсин поразительно похож на закатное солнце, уходящее за край земли. И что если уж ангел небесный не чурается кормить его апельсинами, спустившись по важному делу, то, может, не стоит так уж сокрушаться о своей привязанности к бренному?.. Это была восхитительно неожиданная мысль, будто вечерний розовый луч вдруг проник не только в комнату, но и в душу Антонио, озарив собой темное, серое и изрядно запыленное ее пространство. Он ощущал так себя внутри уже неделю кряду, ничего не писал и почти никуда не выходил из дому, который, как ему начинало казаться, от одного его уныния тоже скоро начнет зарастать пылью, невзирая на все старания его экономки. И вот ему явился ангел… «За что такая радость, Господи?..» — снова мысленно воззвал Антонио, неожиданно для самого себя, на латыни. И зачем-то еще раз уставился на апельсиновое дерево, но тут же резко обернулся на своего чудесного гостя.
— Только если вы разделите трапезу со мной! — выпалил он, наконец вернув себе способность к связной речи. Ему опять стало совестно, но уже за другое. Он теперь думал о том, что Авраам, увидев посланников Божиих, первым делом предложил им кров и отдых, а его — наоборот, ангел апельсинами кормит. — Не откажитесь от скромной трапезы! — продолжил он, еще увереннее. Хотя, по правде, не такая уж она была и скромная: ему в нынешнем положении доходы вполне позволяли… Да о какой же бренной ерунде он опять думает! Что же за напасть?..
Антонио резко поднялся, не дожидаясь ответа. Теперь у него был достойный повод вскочить на ноги и захлопотать о том, что гостя нужно усадить, и вовсе не на пол. И, действительно, накормить! Ужин ждал его в соседней комнате, но он, стремительно метнувшись за дверь, принес его сюда, торопливо составив все на поднос. Ни к чему видеть слугам, что к нему кто-то явился! Начнут задавать вопросы, ничему не поверят, надумают Господь весть чего.
Ангел, покуда Антонио бегал туда-сюда, тоже поднялся и теперь с некоторой растерянностью на лице наблюдал за ним, замерев посреди комнаты. Подумав еще немного, Антонио снова убежал за дверь, теперь уже за креслом. Сердобольный ангел зря беспокоился: чувствовал он себя сейчас, после его чудодейственной помощи, просто прекрасно. Мог бы не только кресло, но и клавесин сюда притащить! Но это уж точно было лишнее…
Схватившись за кресло, Антонио на мгновение замер. Ему вдруг пришли на ум страшные истории о ведьмах, которые ему приходилось читать, покуда он учился. Протоколы допросов Святой Инквизиции и множество завиральных сплетен. Некоторые ведьмы утверждали, что к ним являлся ангел Господень и обещал выполнить любые желания, а еще — вылечить их болезни. Они были очень, очень похожи на ангелов, те подозрительные духи, что приводили ведьм и колдунов на костер. Между тем, этот ангел гораздо меньше походил на ангела, чем любой из тех демонов. И он сознался в своем бессилии перед врожденным недугом — ну конечно же, Сын Божий не может идти против замысла Господа и не способен исцелить его астму, которая, по всему, дана Антонио свыше, как испытание, которое он должен вынести достойно. Так же, как и демон не мог бы. Но гость из Преисподней наверняка солгал бы об этом, чтобы добиться своей цели. И не стал бы предлагать апельсин уж точно, будь он врун. Поскольку у человека, любого человека, при взгляде на сей фрукт немедля возникали воспоминания о яблоке, том самом яблоке.
Настоящий ангел, вот кто ждал Антонио в спальне сейчас! Никакой не искушающий дух. Антонио с восхищением заулыбался, еще раз вознес хвалу Господу за чудо, которое было явлено ему так внезапно — и через минуту уже втащил в комнату кресло. Ангел удивленно вытаращился на него — видимо, оно показалось ему слишком тяжелым для нездорового человека — но ничего не сказал, до тех пор, пока оба не устроились за столиком у окна. Теперь заходящее солнце рисовало на полу длинный светлый прямоугольник, и тени от их силуэтов тоже были вытянутыми, отчего казались ненастоящими, хотя крылья были только у одной.
— Думаю, нам обоим будет удобнее общаться по именам, а не титулам и званиям. Меня зовут Азирафель. Раз уж я явился в настоящей форме, имя вам тоже назову настоящее, — снова начал ангел говорить вещи неожиданные и удивительные. И выглядел при этом так же смущенно, как при своем появлении.
Антонио с благоговением внимал его словам, несколько раз повторив про себя изумительно красивое небесное имя.
— Вы не задаете вопросов, но один я все же увидел у вас на лице, и отвечу на него, — мягко продолжил ангел… Азирафель. Все же творилось нечто невероятное! Ангел Небесный не только явился, но и разговаривает так обходительно, будто с равным общается! Антонио продолжала удивлять каждая секунда происходящего.
— Благодарю, — сумел полушепотом выговорить он, потому что слова снова давались с трудом, от изумления и восхищения происходящим.
— У ангелов, конечно же, есть дела на Земле, — сказал ангел Азирафель, наливая себе и Антонио в чаши вина. — Мы ведь должны заботиться о душах живых людей, а они находятся здесь. Хотя мое дело и не касается души живого человека… У меня есть друг, здесь, на Земле. Лучший и, в общем-то, единственный. Я бы хотел сделать для него подарок. Такой, который мог бы его по-настоящему порадовать. Поэтому мне и нужна ваша помощь. Сам я его сделать не могу, поскольку только люди наделены Господом даром создавать новое, а это должно быть нечто новое.
«Невозможно столько удивляться!» — подумал Антонио, уставившись на своего поразительного гостя во все глаза. Он замер весь — и снаружи, и внутри себя, осознавая сказанное. И даже не сразу спохватился, что снова ведет себя недостаточно гостеприимно и ангел Азирафель за него вино разливает. Но, опомнившись, немедля принялся накладывать тому на тарелку еды. Все же скромная трапеза Антонио была и впрямь неплоха: утка со сливами и травами, свежие овощи и сыр — и все это он щедро готов был разделить с гостем. А кроме того, еще персики и гранаты. Он старательно угостил ангела всем, и лишь удовлетворившись наконец степенью гостеприимства, спросил:
— Вы хотели бы… чтобы я написал музыку… для ангела?.. — и снова замер, не веря до конца теперь уже своим собственным словам. Однако ангел Азирафель выразился достаточно ясно: его друг был здесь, среди живых, и притом не был смертной душой. Кем же еще он мог оказаться?
Семь, или же восемь, смертных грехов названы так, поскольку способны, по представлению людей, безвозвратно исказить в них Божественную природу. И это, в отличие от многих других человеческих представлений о Божественном, чистая правда. Однако существует один незаметный, но крайне важный нюанс, понять который верно способны, пожалуй, лишь некоторые врачи, не понаслышке знающие разницу между теоретической медициной и медициной практической. Им хорошо известно, что, невзирая ни на какие исследования, для одно человека таблетки будут послушно работать, тогда как на другом – ни в какую не станут, невзирая на многажды доказанный эффект. Впрочем, они могут вдруг начать, если пациент придет в нужное настроение, или Луна окажется в знаке Девы – чего никакие исследования никогда не смогут отразить.
Со смертными грехами дело обстоит сходным образом: не всякий раз они становятся не то что смертными, а даже грехами. Поскольку для этого требуется уничтожить цель и смысл жизни человека, а цели и смыслы у всех людей разные. Так что для одного человека лишнее съеденное пирожное может стать первым роковым шагом по дороге в Ад, а другому не причинит вреда и целый кондитерский магазин.
Композитор Антонио Вивальди, пытаясь корить себя за небрежную молитву, обращенную к потолку, к большому сожалению, впадал в тот единственный из семи грехов, который мог его разрушить. Ибо уныние являлось полной противоположностью тому, для чего он был создан таким непослушным и таким рыжим. Ангел Азирафель не был награжден никакой наградой Небесной канцелярии за спасение этой души, поскольку был создан, чтобы вытаскивать души из уныния, вовсе не прилагая к этому усилий. А на Небесах медали, помимо выслуги лет, выдавались лишь за поистине выдающиеся и напряженные усилия. Которых ангел Азирафель никогда ни к чему не прилагал вплоть до самого Апокалипсиса, поскольку категорически не был для них создан. А он всегда стремился, по мере собственных возможностей, следовать Моему Замыслу.
Когда Азирафель решил изложить свою просьбу без обиняков и в своей истинной форме, он искренне считал, что просто идет более легким путем. Этот смертный был священником, с ним можно было разговаривать напрямую, и латынь он замечательно понимал. И ангел как-то совсем не подумал. Сперва — о том, что бедный отец Антоний не совсем здоров и ему нельзя волноваться. А потом, посмотрев, как тот накладывает на тарелку ангела столько еды, что ее хватило бы на пару плотных ужинов — понял, что не предусмотрел и того, насколько сильно смертные ценят явление высших сил. Особенно такие смертные, как отец Антоний. Он обладал замечательной чистой душой. С ней многое оставалось неясно из-за чрезмерной артистической чуткости, как и с душой покойного Вильяма, но смотреть на нее без удовольствия было невозможно.
На вопрос этой души, который отец Антоний все же сумел задать вслух, ответить оказалось легко. И даже не погрешив против истины: Кроули и правда был ангелом. Был. И иногда оставался им. Именно для этой ангельской части и нужна была музыка. Та часть Кроули, которая радовалась комедиям, должна была порадоваться и музыке этого человека. Уже радовалась! Кроули делился с Азирафелем своими переживаниями о судьбе отца Антония, и ангел точно знал, что демону нравится его музыка. Но смертный мог создать нечто намного лучшее.
— Да, музыку для ангела, — согласился Азирафель, печально улыбнувшись, и, подумав, добавил: — Для другого ангела.
Все-таки такая формулировка еще меньше походила на ложь: Кроули и правда был другой ангел, непохожий больше ни на кого.
— Вообще-то… вы уже ее пишете, ему нравятся ваши произведения, — продолжил рассказывать Азирафель. — Как и мне. Но чтобы создать произведение-подарок именно для него, необходимо уточнить несколько деталей. У вас есть все необходимое, я это вижу очень ясно сейчас, пока мы с вами разговариваем.
Азирафель и правда видел. То, с каким восхищением отец Антоний взглянул на наколдованный апельсин, а потом на апельсиновое дерево за окном… Да, определенно этот смертный — идеальный выбор. Не зря ангел пришел именно к нему.
— Ангелам нравится моя музыка… — мечтательным тоном проговорил священник и, отвернувшись от Азирафеля, посмотрел за окно, где стремительно сгущались холодные осенние сумерки. — Пожалуй, этого достаточно, чтобы знать, что я не зря прожил свою грешную жизнь. Лучшая Благая Весть, которую только можно себе представить! Но… это и лучшая просьба, с которой ко мне когда-либо обращались! Скажите, что мне нужно делать, чтобы мое бытие стало совсем уж счастливым! — тут он снова поглядел на ангела, с таким ожиданием во взгляде, будто это не Азирафель к нему с просьбой пришел, а наоборот.
Ангел, выслушав его, чуть не расплакался от умиления: все же он невероятно реагировал, этот человек! Азирафель все никак не мог перестать удивляться. Главное, чтобы восторженное восхищение смертного не помешало ему понять задачу. Впрочем, не должно.
— Из технических деталей — лучше, чтобы сочинение было не слишком длинное. Чтобы из него можно было составить концерт на час, и этого довольно, — начал Азирафель с самого простого и неважного, чтобы подобрать слова получше для важного.
Он улыбнулся натюрморту на столе, положил на все еще пустую тарелку отца Антония утку и зелень и одновременно заговорил:
— Видите ли… Мой друг очень любит Творение. Как мало кто любит. Поэтому ваша музыка должна рассказывать о том, как оно прекрасно. Она должна быть светской, разумеется. Не нужно наполнять ее дополнительно хвалой Господу, это излишне. Музыка о Творении будет сама по себе прославлять Всевышнюю.
Задумчиво оценив засветившееся удивлением лицо смертного, Азирафель еще задумчивее взял персик со своей тарелки и откусил от него. Итальянские персики были отличными: южное солнце и щедрое море наполняли их вкусом и ароматом. Этот человек жил на чудесной земле, в красивом городе, ему будет легко исполнить такой заказ. Прожевав персик, Азирафель продолжил:
— Очень важно передать радость, потому что любовь к Творению радостна. К тому, какое оно здесь и сейчас, каждое мгновение своего существования — каждую секунду оно прекрасно каждым своим атомом. Эта любовь прекрасна и светла, и доступна каждому существу на Земле, на Небе и под Землей. Не нужно быть ангелом, чтобы его любить, и вам эта любовь более чем знакома.
Азирафель, как прежде отец Антоний, тоже взглянул за окно, где сумерки уступали место яркой южной ночи. Его всегда изумляло, что здесь, где близок соленый воздух моря, ночи наступают как-то вдруг. Вот минуту назад лучи солнца еще окрашивали в розовый дальний угол комнаты за зеркалом, а теперь уже звездное небо распахивает свои крылья, как… как смерть. Ангел видел ее в прошлом столетии почти так же часто и много, как в четырнадцатом, и очень надеялся, что нынешний век будет более милосерден к смертным. А мир оставался все так же красив. Творение было красивым даже в самые темные времена, и люди умели ему радоваться несмотря ни на что. Отец Антоний тоже умел.
— В Творении каждый миг есть эта радость, и важно ее передать вашей музыкой. Даже ночью светят звезды, понимаете? Даже в бурю воздух свеж и щедр. Зимой холодно и зябко, но снег отражает солнечный свет, и Всевышняя улыбается. Словом, расскажите о том, на что постоянно отвлекаетесь во время молитвы, — Азирафель постарался улыбнуться смертному как можно мягче, чтобы он не расстроился опять. Все же ангелу не очень нравилось, что человек так переживает из-за того, что являлось неотъемлемой частью его существа. Умение всегда радоваться Творению — такой редкий дар! Его нужно холить и лелеять.
Антонио не расстроился, он очень сильно смутился: покраснел до самых ушей, и сами уши порозовели тоже, опустил взгляд и уставился на свои руки, лежащие на коленях. А потом посмотрел в окно следом за ангелом.
— Ночь — черная, как ряса монаха-августинца. Но тогда выходит, если так сравнить, что белый день — это августинский подрясник, — неожиданно сообщил он задумчивым тоном. — И только ночью мироздание являет нам себя в полном облачении. День проще одет, по-домашнему, и дружелюбно. Зато ночь — торжественнее. Можно, разумеется, надевать черное, чтоб что-нибудь украсть, влезши тайно в дом через окно… Ночь прекрасно годится для злодеяний. Но еще и для молитвы, от которой в темноте и тишине ничего не отвлечет. Мне кажется, я понимаю, о чем вы ведете речь… А что, ангелам такая музыка и впрямь может понравиться?.. — он отвернулся от окна, вновь впившись в Азирафеля взглядом, полным ожидания. Только теперь Антоний ждал ответа на вопрос, очень важный для него. О том, чем на самом деле была его музыка, за которую его не так уж редко осуждали. И еще — о том, могла ли быть угодной Господу его молитва, от которой он всякий раз отвлекался, завороженный чудесами Творения. Потому что смертный по-прежнему не понимал до конца, что в этом восхищении миром вокруг его самая настоящая, искренняя молитва и заключена.
Азирафель невольно улыбнулся, вспомнив, как общался с хранителями Рима, когда собирал сведения об отце Антонии. У этих ангелов была слишком ответственная миссия, чтобы надолго оставлять своих смертных. Они так просили «прислать им этого смертного», который делает «такие захватывающие звуки»! Просили Азирафеля передать их пожелание наверх, а то их служебные записки уже, похоже, выбрасывают, не читая. Азирафель обещал помочь, но не сразу: когда этот смертный переедет в Рим, вручить подарок демону будет намного сложнее.
— Это вопрос личного вкуса, но могу вас уверить, что ангелов, которые послушают ее с удовольствием, намного больше двух, — на этот раз Азирафель говорил безо всяких иносказаний: ангелов и впрямь было больше двух, небесных ангелов различных рангов. — Как я и говорил раньше, любовь к Творению доступна любому сотворенному существу.
Азирафель сделал глоток из своего бокала, слегка нахмурившись. Следовало найти какие-то слова утешения для отца Антония. Его личный хранитель мог считать это излишним, но для дела Азирафеля важно, чтобы отец Антоний был счастлив и уверен в себе. Счастье, как и любовь к Творению, не может спасти душу, но может сделать ее земное бытие легче. Поэтому ангел всегда старался показывать смертным путь к ним, в тех случаях, когда это не могло навредить.
— Раз уж вы сами заговорили об Августине, то можете вспомнить его слова: все сущее Сотворено Богом, все Сотворенное Богом есть благо, значит, и все сущее — благо. Умнейший человек был, — искренне сказал Азирафель, вспомнив этого и правда очень умного смертного. И, кстати, тот вовсе не чурался бренного, о котором так переживает отец Антоний. — Отвлекаясь от молитвы на созерцание, вы переносите свое внимание с будущего на настоящее, и это не плохо, ибо Творение есть только в настоящем. Созерцая Творение, вы созерцаете Бога. Восхищаясь Творением, впускаете в душу благо.
Отец Антоний слушал его в задумчивости, рассеянно резал лежащую на тарелке утку и отправлял ее в рот, размышляя явно не о еде. И то и дело вновь глядел за окно, вверх, на звезды, которые ярко разгорались в чернильном небе.
— Когда я пишу музыку, я не отвлекаюсь. Выходит много лучше, чем с молитвами, — проговорил он, едва ангел замолчал, и улыбнулся ироничной, но очень теплой и светлой улыбкой. — Возможно, дело в том, что с музыкой мне не нужно никуда переносить внимание. Я всегда пишу ее о том, что чувствую прямо сейчас… Если бы я сел писать в эту минуту, она была бы о том, как мне на закате явился ангел и мы ели утку и беседовали о святом Августине. И как он принес мне благую весть о смысле моей жизни. Мне понадобится время, чтобы выполнить вашу просьбу. Творение Господне слишком разнообразно, чтобы охватить его чувствами в достаточной мере за короткий срок.
Азирафель улыбнулся ему с восхищением. Потому что видел перед собой прекрасное Творение Всевышней. То, о чем ангел еще не сказал этому человеку, и говорить не стал бы, потому что речь все же шла о подарке для Кроули. Человек — тоже был Творением, и ангел любил его больше всего. И сейчас один из людей демонстрировал ангелу именно то, что его в людях больше всего восхищало и заставляло сострадать. Умение делать выбор, какими им быть. И умение забывать об уже сделанном выборе. Пожалуй, одна из немногих шуток Всевышней, которые ангелу удалось заметить и понять. Этот человек ведь выбрал, очень давно выбрал, когда ребенком играл на скрипке в лучах солнца, искрящихся на витражах капеллы. А потом забыл, потому что в его жизни было больше одного выбора, и не все из них он делал сам. Вышло немного похоже на ангела, пожалуй: за ангелов тоже выбирают. И за демонов. Но людям это не подходит, люди от этого портятся и делаются несчастными.
— Разумеется. Не могу дать вам все время мира по понятным причинам, поскольку сам им не владею, но пара-тройка лет у вас есть, — согласился Азирафель, отрезая себе утки и отправляя ее в рот.
Отец Антоний опять, похоже, удивился, и возможно, даже сильнее, чем раньше.
— Пожалуй, прежде у меня столь щедрого на мягкие сроки заказчика не бывало, — пояснил он причины своего удивления.
Ангел в ответ смущенно хмыкнул, дожевывая утку, и подумал, что правильно сократил подуманный им срок раза в три. Иначе смертный изумился бы еще сильней.
— Мой друг часто подшучивает надо мной за то, что я слишком вольно обращаюсь со временем, — сознался он и добавил, потому что утку очень высоко оценил: — У вас замечательный повар.
— Кухарка. Итальянские женщины, знаете ли, порой готовят лучше любого повара, — очень довольно ответил отец Антоний и тут же вдруг смутился, опустив взгляд: — Господь Всемогущий, никогда бы не подумал, что буду обсуждать с ангелом небесным свою кухарку! Да хоть что-нибудь… А уж тем более — кухарку. А ваш друг… он тоже интересуется бренными делами смертных? И простите, если что, Бога ради, надеюсь, мое любопытство не чрезмерно! — тут он совсем уж засмущался и зачем-то подложил Азирафелю на тарелку еще сыра, хотя и тот, что на ней уже был, он бы вполне мог есть до завтра. При этом взгляд отца Антония, невзирая на смущение, продолжал светиться искренним любопытством — наверняка, если б не робел, задал бы в несколько раз больше вопросов.
— Ну что вы, оно совершенно нормально, а вы очень тактичны, — попытался Азирафель его утешить и с удовольствием ответил про Кроули: — Интересуется с самым живым любопытством и сочувствием. Порой даже большим, чем у меня.
Раньше Азирафель и не подозревал, как приятно кому-то рассказывать, какой Кроули замечательный: он никогда не пробовал, просто некому было. А это оказалось и впрямь чудесно, и будто даже приносило некоторое облегчение. А еще можно было этим воспоминаниям широко улыбаться, потому что смертный не знал, что Кроули — демон, и его нельзя… любить. То есть, можно! Можно, конечно. Но ему нельзя этого показывать. А смертному можно — ему все равно.
— Вот, например, в четырнадцатом веке… — начал он и осекся, смущенно взглянув на отца Антония. — Простите, я, признаться, совершенно не представляю, как подобный рассказ может восприниматься со стороны, да еще и ушами смертного. О временах за двести лет до вашего рождения.
— Да от кого же я еще такие рассказы услышу! — воодушевленно выпалил Антоний и только после этого спохватился снова смутиться. — Книги — это все же не то, что беседа. К тому же люди, знаете ли, врут… А вы вряд ли станете… Так что я бы с удовольствием послушал, если вам не трудно. Про четырнадцатый век и про вашего друга. Уж о последнем я точно не узнаю даже из книг.
Азирафель поспешил съесть кусочек сыра и запить его вином. Сыр и вино были вкусными, а ангел, вслед за отцом Антонием, тоже смутился из-за того, что уже успел соврать этому чудесному смертному, тогда как тот так простодушно верил, что ангелы врать не могут. Пообещав себе, что дальше будет говорить настолько правдиво, насколько получится, он продолжил рассказывать:
— В четырнадцатом веке было очень тяжело. Вы уже видели: я — отнюдь не самый могущественный из Божьих ангелов, даже вашу астму вылечить не могу, лишь облегчить приступ. А четырнадцатый век… — Азирафель погрузился в воспоминания, уставившись на звездное небо. Оно было таким же, как тогда, во многие ночи самого мрачного столетия на Земле. Хотя, если вдуматься, бывали века и трудней. Но четырнадцатый век закончился совсем недавно, и раны были еще свежи.
— Словом, — очнувшись, он взглянул на Антония и на этот раз улыбнуться у него не получилось, так ясно он воскресил в памяти картины прошлого. — На Земле было слишком много зла, слишком много страданий, и поэтому нельзя было останавливаться ни на секунду. Я… мы старались вселять веру, утешать страждущих, смирять яростных, и иногда их становилось так много, так безумно много, что я забывал смотреть на Небо. Даже забывал, каким сладким может быть воздух Земли. И тогда мой друг, еще до того, как я замечал, что пора отдохнуть, тащил меня на какой-нибудь высокий утес и показывал заходящее солнце, или восходящее, или яркий полдень, или ночное небо, как сейчас. И я вспоминал, каким может быть ветер, когда в нем нет пепла и запаха горящей плоти... Ох, простите, я выбрал совсем неподходящий рассказ для застольной беседы, — спохватился Азирафель и сконфуженно отвел взгляд.
— Ничего… врожденная болезнь прекрасно отучает от брезгливости. И вынужденная бедность, пожалуй, тоже, — ответил отец Антоний каким-то на удивление спокойным тоном. Он теперь сидел, подперев рукой подбородок и смотрел на ангела с восхищенно-мечтательным выражением на лице. — О таком друге, как у вас, можно только мечтать… Я бы хотел, чтобы со мной рядом был тот, кто способен напомнить в трудную минуту, что хорошее тоже есть в мире. Но не знаю, есть ли среди смертных… Впрочем, если уж ангелам ведомы минуты усталости и скорби, как людям, то почему бы и нет?.. Расскажите мне еще, прошу! Я должен лучше понимать, как исполнить ваш заказ. И я только что узнал от вас, что ангелы вовсе не таковы, как обычно описываем их мы, люди. Мне нужно знать больше! Где вы бывали с вашим другом за сотни лет, что видели? Что он ценит больше всего? Простите, я бываю дотошным, когда речь идет о музыке.
Азирафель опять заулыбался отцу Антонию, все еще немного смущаясь. Такого живого и глубокого интереса и понимания он все же не ждал. Думал, вопросы будут иного толка, скажем, когда наступит конец света и правда ли, что ангелы танцуют на кончике иглы. Но так ошибиться было очень даже радостно, ибо душевный разговор сейчас был нужен и смертному, и ангелу — чтобы окончательно успокоиться. И вопросы отца Антония были не лишены смысла! В самом деле, как еще он поймет, что именно понравится Кроули, если не будет знать о нем больше?
— Ангелы — разные. Некоторые из нас, возможно, соответствуют вашим представлениям, — ответил Азирафель и в очередной раз покосился на небо, напомнив самому себе своего демона, который вот так же постоянно обращал взгляд наверх, когда хотел обратить внимание Всевышней на происходящее. Он сейчас и правда желал бы задать Господу вопрос. Убедиться, что Она не возражает против его честного рассказа, и получить ясный ответ. Но спрашивать, по совести, надо было раньше, до того, как он сюда явился. Да и не приходят ко Всевышней за ясными ответами… Что ж, если Она резко возражает, Она что-нибудь сделает. Если не очень резко возражает, то накажет ангела позже, и Азирафель готов принять это наказание. Главное, чтобы оно не коснулось этого замечательного смертного… Но нет, это Михаил могла бы так наказать — заставить страдать смертного, чтобы ангел почувствовал себя виноватым. Господь не станет.
— Больше всего мой друг ценит жизнь, — начал Азирафель с удовольствием рассказывать про Кроули. Право, какая восхитительная возможность! Она стоила любого наказания. — Поэтому, например, он очень не любит, когда убивают детей. Ему любые убийства не по нраву, но детоубийства вызывают у него такое отчаяние, что я не представляю, как его можно утешить… Возможно, никак.
УПД-2: Второй пошел... Первая глава второй части, первая ее половина...
УПД-3: Вторая половина первой главы, встречайте!
Название: Ангелы, демоны и музы
Канон: Good Omens
Автор: Crazycoyote, Cirtaly
Размер: пока что 19 563 слова
Пейринг/Персонажи: Кроули/Азирафель, Вильям Шекспир, Антонио Вивальди, демон Эрик (другой демон Эрик), Господь (Она же Бог, Она же Мама)
Категория: любовь
Жанр: юмор, романс, драма, исторический фик
Рейтинг: R
Краткое содержание: Подарки сверхъестественных бессмертных существ друг другу иногда бывают очень неожиданными. К тому же обладают рядом удивительных побочных эффектов, вроде влияния на души смертных, человеческую культуру и судьбы цивилизации и мироздания.
Примечание/Предупреждения: Авторы замахнулись на Вильяма нашего Шекспира и им не стыдно. Вильям начинается на "В", а не "У" because of reasons. В тексте наблюдаются минорные расхождения с книжным каноном: спойлер!авторы отправили Вивальди в Рай, вместе с Элгаром и Листом, что сериальному канону, впрочем, не противоречит. Авторы трактуют исторических личностей и их биографии как им заблагорассудится. В прошлый раз мы так задолбались писать примечания, что в этом тексте вообще нет никаких примечаний. Зато есть некоторое количество латыни, к которой тоже нет примечаний. Смерти второстепенных персонажей. Занимательная теология. Нелинейное повествование. Постмодернизм. Стихи.
Читать на фикбуке | на АО3
Quam oblationem tu, Deus, in omnibus, quæsumus, benedictam, adscriptam, ratam, rationabilem, acceptabilemque facere digneris…
Canon Missae
Canon Missae
Часть первая. Мельпомена и демон
Глава первая, в которой перед ангелом является демон, упоминаются пророки и объясняется смысл упования на Господа
Глава вторая, в которой ангел и демон ходят в театр, на сцене все умирают, а судьба одного драматурга вызывает беспокойство, но не поэтому
Глава третья, в которой демон талантливо соблазняет на благое дело, а поэт, как ему и положено, любит романтику
Глава четвертая, в которой ангелу снова является демон, но на этот раз какой нужно, а также все очень переживают, но старательно этого не показывают
Глава четвертая, в которой ангелу снова является демон, но на этот раз какой нужно, а также все очень переживают, но старательно этого не показывают
Хотя и ангелы, и демоны могут видеть вещи, скрытые от взгляда обычных людей, не наделенных колдовскими способностями, их восприятие, по понятны причинам, отличается. Ангелы значительно менее чувствительны к эманациям зла, и точно так же демоны менее восприимчивы к сиянию добра. При этом ангелы способны учуять присутствие демона, и увидеть, насколько пропитана пороком душа заядлого грешника, способны тоже. Дело в интенсивности эманации. В тех же случаях, когда это не так явно бросается в глаза, ориентироваться приходится «методом исключения»: полное отсутствие темных эманаций нередко означает нечто очень благое, а то и вовсе святое или освященное. Но не всегда. Возможно, этому конкретному месту или предмету просто очень повезло. Разумеется, подобный аналитический подход к определению освященных предметов, мест и субстанций был чересчур сложным для демона Эрика, который ни разу не потрудился проверить даже то, что разглядеть вполне мог – наличие хоть капли адского влияния в ангеле Азирафеле, близком, на взгляд Эрика, к падению. Кроули, однако, «методом исключения» пользовался постоянно и вполне успешно. Что целых четыре раза за пять с половиной тысяч лет позволило ему избежать неприятных ожогов и целый один раз – совсем уж неприятной безвременной кончины. О последнем эпизоде он Азирафелю на всякий случай никогда не рассказывал.
Лондон, Англия, 1616 год
Азирафель полностью погрузился в знакомые строки. Теперь ведь это была не просто лучшая пьеса, написанная замечательным смертным, теперь это было совместное творение Вильяма и Кроули! Ангел стал играть сам с собой в придуманную им игру и угадывал, какие слова и повороты сюжета Вильяму подсказывал демон. И, может быть, вот это неопрятное пятно чернил оставлено Кроули?.. И, может… Словом, глупый демоненок принес ангелу множество радостных мгновений, на которых так замечательно можно было сосредоточиться, забыв про все на свете, что Азирафель подскочил на месте, когда в дверь снова постучали. Громко и уверенно. И еще крикнули знакомым голосом, который заставил Азирафеля просиять:
— Это я! Открывай! — Кроули явился очень кстати. А дверь, между тем, ангел за своим гостем не запер. Кроули наверняка это увидел и стучал и звал Азирафеля исключительно из природной тактичности. Подумав эту трогательную мысль, ангел заулыбался еще и смущенно.
— Заходи, открыто, — негромко сказал он и взглядом заставил дверь открыться. — Только, Бога ради, не прикасайся к вину на столе, дорогой мой, его тебе нельзя.
Кроули, который успел сделать несколько шагов внутрь, остановился и очень удивленно уставился на бутылку, а потом еще удивленнее — на ангела. Потому что, конечно, увидел, что вино не совсем обычное. Ангельский свет демон тоже видел и порой ворчал на Азирафеля, чтобы тот не сиял так ярко, что рядом с Кроули случалось то и дело… В общем, он явно разглядел в вине то, чего напрочь не увидел растворившийся недавно демон.
— Я что, по-твоему, совсем кретин, это пить?.. — возмущенно поинтересовался демон, ткнув в вино пальцем. А потом наконец заметил пятно на полу и выразил бровями крайнее изумление происходящим. — И кто же, позволь поинтересоваться, был этот совсем кретин? А главное — какого архангела он у тебя дома забыл? — помолчав, с философской задумчивостью поинтересовался Кроули, кивнув на скорбные останки демона.
Азирафель тоже посмотрел на пятно, на рукопись у себя в руках, на Кроули и снова на бутылку. Ему хотелось сказать очень много слов своему демону, которые говорить было нельзя, а в груди у него теснилось слишком много чувств, которые тоже лучше было не вываливать на Кроули прямо сейчас. Но выразить хоть что-то следовало, иначе делалось очень трудно потом, это Азирафель уже про себя выяснил. Решив, что для начала можно просто ответить на вопрос, ангел осторожно положил книгу на стол подальше от тарелки и поднялся со своего места. Все-таки наличие в одном помещении освященного вина и друга-демона изрядно нервировало.
— Кажется, собирался соблазнять. На Падение к вам, туда. И он не представился, — осторожно подбирая слова, ответил он Кроули, старательно отводя от него взгляд. Взял со стола бутылку и в задумчивости замер с ней в руках, глядя на пятно на табурете. Хотелось избавиться и от табурета, и от пятна, но выбрать, куда их вычудесить, у Азирафеля получилось еще хуже, чем выбрать, какие выражать чувства и какие говорить слова.
— Что-что он собирался?.. — спросил Кроули и от изумления аж очки снял, впившись взглядом в Азирафеля, и тот потупился, ощущая, как начинают краснеть щеки непонятно почему. — Тебя?! Феерический кретин! Занебесный просто! Хотел бы я знать, как ему это в принципе в его тупую голову пришло… И зачем ты его в принципе в дом пустил!
Теперь Кроули уставился на пятно от демона очень возмущенно, щелкнул пальцами — и оно исчезло. Вместе с табуретом. Азирафель с облегчением вздохнул. Одной проблемой стало меньше.
— Видеть его не желаю, даже в таком виде. И стул его дурацкий тоже, — продолжил ругаться он и, щелкнув пальцами еще раз, сотворил себе резное кресло, в которое уселся с демонстративным недовольством. — Даже стул нормальный создать не в состоянии! Кретин!
— Спасибо, милый. Не мог придумать, куда все это отправить, — искренне поблагодарил Азирафель, заулыбавшись на возмущение демона. И вложил в это спасибо не только избавление от останков глупого выходца из Ада, но и все остальное, включая пьесу. Так что, возможно, улыбнулся Азирафель чрезмерно сияюще, но зато ему сразу полегчало: часть чувств оказалась высказана, и стало можно вести себя более непринужденно. Невзирая даже на то, что Кроули снова уставился на него с очень удивленным видом. Ангел кивнул на стол, где все еще оставался ростбиф и пудинг. — Угощайся, это я сам приготовил. Вроде, ничего получилось, — и направился в погреб, добавив со смущенной улыбкой:
— Принесу что-нибудь что мы сможем оба пить. Вернусь через минуту и все расскажу.
Оказавшись в погребе, Азирафель схватил ближайшую бутылку сухого вина, совершенно не освященного, и мгновенно перенесся обратно. Кроули сидел в кресле в какой-то невообразимой позе, закинув одну ногу на подлокотник, и задумчиво жевал ростбиф. А Азирафелю и правда не терпелось поделиться с ним удивительным происшествием. Поэтому, появившись снова возле стола и поставив на него бутылку, ангел взволнованно выпалил первое, что пришло ему в голову:
— Представляешь, он сказал, я в Аду смогу читать сожженные книги! Хотя я сомневаюсь, что он сам умеет читать, — и, упав обратно на свой стул, с удовольствием уставился на Кроули и добавил, решив освободить еще одну часть своих эмоций: — Я очень рад, что ты пришел.
— Хороший ростбиф, — сообщил демон после паузы, все с таким же задумчивым видом, только глядя теперь не в стену, а на Азирафеля. — А в Аду никаких книг нет, кроме бухгалтерских… и в них лучше не заглядывать. Не всякий в состоянии пережить этот ужас. Так зачем ты его сюда вообще пустил? — на последнем вопросе тон у Кроули снова сделался из задумчивого возмущенным.
— Чтобы узнать, зачем он пришел, разумеется, — ответил Азирафель, постаравшись говорить рассудительно. — Какие у него планы, откуда они взялись и сколько демонов в них вовлечено.
Он разлил вино по бокалам и положил себе на тарелку порцию пудинга. Вообще-то это был не совсем пудинг, Азирафель позволил себе доработать этот чересчур простой рецепт, который выглядел как обычная овсяная каша с черносливом. Немного скучноватая еда, которая, по мнению Азирафеля, вовсе не соответствовала собственному названию. В печали по умершему поэту, в которой находился ангел, ему требовался, во-первых, настоящий десерт, сладкий и вкусный. Во-вторых, достаточно сложный для приготовления, чтобы отвлечься. Так что у ангела получился воздушный сливовый пирог с орехами в меду. Посмотрев на свою тарелку, а потом на Кроули с ростбифом, Азирафель выделил пудинга и ему и подвинул к нему вторую тарелку. Раз тот даже решил поесть, пусть уж ест и десерт. Тот был вкусный, вполне симпатично оформленный, а неожиданная возможность накормить демона, как оказалось, помогала выразить чувства не меньше, чем ласковые слова.
— Отменно кретинские у него были планы, со всей очевидностью, — пробурчал Кроули в ответ, наморщив нос, схватил бокал и сделал пару глотков, а потом со вздохом придвинул к себе пудинг. — В аду, конечно, в принципе с умственной одаренностью проблемы, но это был прямо выдающийся экземпляр. Он случайно себе глаз ножом не выколол при попытке приобщиться к ростбифу?.. Перед тем, как торжественно самоубиться об вино. Можно было, конечно, выколоть и оба, он все равно их по прямому назначению не использовал. Удивительно, как он при этом смог выяснить, что ты — ангел, раз обычное вино от освященного отличить не в состоянии…
Судя по этой тираде, заканчивать возмущаться Кроули не собирался, просто сделал небольшой перерыв на ростбиф. Зато пить ему возмущение совершенно не мешало, так что бокал он успел к этому моменту уже уполовинить.
— Нет, не выколол, но пытался покалечиться о мою амфору, — Азирафель показал ложкой на подарок от еще одного замечательного драматурга, что украшал прихожую. Его смерть ангелу тоже пришлось пару лет заедать оливками и персиками на Сицилии. Потом ангел кивнул на скатерть. — И удушиться салфеткой. Но все обошлось, он успел поведать самое главное.
— Странно, что он вообще до тебя дошел, а не развоплотился по дороге, — немедля прокомментировал Кроули.
Ангел с сочувствием оглядел своего демона. Тот так беспокоился за него, что не мог перестать ворчать и возмущаться, и от этого уже Азирафелю было не по себе. Хотелось срочно его успокоить, чтобы Кроули ворчал как обычно: на ангела и его монологи про добро.
— Кроули… Пожалуйста, не волнуйся. Мне ничего не грозило. Зато грозило тебе, и я должен был все выяснить, — сказал он, стараясь звучать все так же рассудительно, а не сочувственно и не переживающе, чтобы Кроули не начал еще сильнее волноваться.
— Я и не волнуюсь. С чего ты взял, что я волнуюсь? Вот еще не хватало, из-за всяких кретинов волноваться! — проворчал тот в ответ, допив все вино в бокале, и принялся очень сосредоточенно жевать пирог. — И ты не волнуйся. Пудинг тоже хороший.
— Тебе стоит поставить какие-нибудь защитные заклинания. Этот… демон, видимо, посчитал, что это ты пытаешься меня соблазнить и решил, что сможет тебя опередить. Он видел нас вместе рядом с театром, судя по тому, что он рассказал.
— А что он рассказал?.. — немедленно заинтересовался Кроули, подняв бровь, а ангел старательно опустил взор на пирог, чтобы не отвечать на вопрос немедленно. Хорошо, что Кроули тут же ворчливо добавил: — Удивительно, как он вообще возле театра оказался, его должно было при одном виде чего-то настолько интеллектуального укачивать. Впрочем, от тебя его тоже не укачало, странным образом…
Азирафель решил потщательнее прожевать свой кусок пирога, чтобы придумать ответ. Рассказывать, что глупый демон решил, будто Кроули совращает ангела Макбетом, было бы неразумно — Кроули расстроился бы еще больше и возможно догадался бы, что Азирафелю стало известно об его тайном подарке. Если бы Кроули хотел, чтобы Азирафель узнал об его авторстве, он бы ему сообщил лично. А значит, незачем об этом и упоминать. Можно просто отдариться в ответ, так же тайно! Ангел задумчиво улыбнулся. Это была отличная и очень воодушевляющая идея. Так можно будет выразить вообще все чувства, которые у него появились из-за подарка Кроули. Всю благодарность и всю привязанность к нему. Это было бы правильно и хорошо. Сейчас же следовало сказать чистую правду, просто не всю целиком. И Азирафель ее сказал:
— Я его не утомил, потому что я с ним не разговаривал, а только слушал. Что касается его рассказа… А то ты не знаешь, как выражаются твои коллеги! — он взмахнул ножом, измазанным в пироге. А Кроули состроил физиономию, которая, по всему, должна была означать что-то вроде «прекрасно знаю и мне это порядком надоело еще тысячи три лет тому назад». — Ничего конкретного он не поведал. Надавал кучу обещаний, а в конце вдруг выдал, что его «коллеги, которые досаждают мне» в Аду меня не побеспокоят. И этим коллегой оказался ты. Тут он решил выпить вина, но я успел уточнить, делился ли он своими мыслями про тебя с кем-то еще. А то мало ли… вдруг у него были более умные товарищи.
— Ну уж нет, ты от меня даже в Аду не отвяжешься, чего бы там всякие кретины не несли, — буркнул Кроули и воткнул нож в остатки пудинга. — Досаждать тебе — слишком приятное развлечение, чтобы от него так просто отказываться.
Тут Азирафель снова начал волноваться за Кроули, несмотря на его очень приятное признание, да так сильно, что, будучи не в силах скрывать эти чувства, умоляюще уставился на него.
— Если бы он кому-нибудь из твоего начальства рассказал, что тогда? Они бы тебя пытали! Или еще что-нибудь… Или вовсе уничтожили! Кроули, это нельзя так оставлять, все очень серьезно. Прошу, сделай так, чтобы демоны не видели нас вместе. Ты можешь, у тебя хватит умений.
Кроули очень выразительно вздохнул, посмотрев на потолок. Потом на бутылку. Потом долил из нее себе полный бокал. Потом еще раз выразительно вздохнул и сделал глоток. А потом сказал:
— Ладно, — и зачем-то задумчиво уставился на недоеденный пудинг.
— Спасибо, друг мой, — прочувствованно сказал Азирафель и, помолчав, решился все же окольным путем поблагодарить его за пьесу. Так было можно, ангел ведь и правда вспоминал сегодня покойного друга. — Знаешь, я… скучаю по Вильяму. С тех пор, как отнес его наверх. И перечитываю некоторые его вещи. Ты не видел «Макбета», а там превосходная сцена угрызений совести. Тебе бы понравилась. Мне понравилась, во всяком случае. Лучшее, что я вообще видел на сцене.
В ответ на его слова Кроули сперва открыл рот, но тут же закрыл и снова уставился на пудинг. И только после этого сказал:
— О, видимо, ты его очень хорошо благословил, — а потом наконец перестал созерцать пирог, посмотрел на Азирафеля и с нарочитой небрежностью поинтересовался: — Так что, у него все-таки вышло написать трагедию, как ты хотел?..
— Абсолютно! И даже лучше, — с энтузиазмом продолжил Азирафель хвалить Кроули. Не так уж часто ему это удавалось, не нарвавшись на ответное ворчание, что «вовсе он не волнуется», или «не милый», или вообще «я тебе не расскажу, как я решил твое дело с подлым убийством, даже если ты втайне считаешь, что это было восхитительно». Так что Азирафель решил ловить момент и рассказать все хорошее, что подумал о работе Кроули: — Не представляю, как Вильяму пришла в голову идея про ходящий лес. Это же изумительное решение! Вряд ли к этому имеет отношение мое благословение. Думаю, он просто был гений, вот и все. И какая свежая мысль про двух злодеев, которые действуют заодно! И красивейшее, умнейшее воплощение. Муж и жена — это прекрасно, идеально. Я еще думал про двух братьев, но нет, для баланса сил супруги и правда лучший вариант.
Демон выслушал его с совершенно непроницаемым лицом, изредка отпивая из бокала, а потом невозмутимо сообщил, продолжая старательно делать вид, что он не в курсе содержания пьесы:
— Ну, идея с мужем и женой довольно логичная — им будет нечего делить. Иначе сообщники поубивали бы друг друга еще в первом акте, раз уж они и впрямь ровно такие злодеи, как тебе хотелось. А что ходящий лес?.. — поинтересовался он все с той же невозмутимостью, подняв бровь.
Азирафель поспешно сунул в рот остатки пирога, чтобы не начать умиляться прямо Кроули в лицо его деланой невозмутимости. Мало ли что он может подумать! Кроули все же странно реагировал на явные проявления симпатии. Решил бы еще, чего доброго, что тот тупой демон как-то на Азирафеля повлиял. А так он, может, просто подумает, что ангелу очень нравится пудинг. Прожевав пирог и справившись с непослушным лицом, Азирафель прогнал чересчур умиленное выражение и ответил на вопрос:
— Там было пророчество, важное для сюжета. Что главный злодей будет повержен, когда лес пойдет. Пешком.
— А-а-а, — протянул Кроули, продолжая старательно сохранять невозмутимый вид. У него неплохо выходило, намного лучше, чем у Азирафеля. — Звучит достаточно абсурдно для пророчества. В самый раз.
Азирафель в очередной раз восхитился тем, как хорошо Кроули держит лицо, но это уж точно хвалить было нельзя. Поэтому он обошелся нейтральным:
— Я так и думал, что тебе понравится, — сделав глоток из бокала, Азирафель с печалью добавил: — Но все остальное, наверное, нет. «Макбет» вообще не смешной, ни капельки. Хочешь, подкину идею Бёрбеджу поставить «Двенадцатую ночь»? — закончил он неожиданно для самого себя очень заботливым тоном. Вообще-то ему и правда хотелось... И «Двенадцатая ночь» — совершенно точно комедия, туда можно притащиться с Кроули и не переживать, что тому будет скучно.
Не дождавшись ответа, потому что был уверен, что Кроули наотрез откажется, Азирафель подскочил с места к полке с рукописями Шекспира, взял одну, с зеленым переплетом, и принес ее к столу:
— Я совсем забыл! Вообще-то мне эту Вильям для тебя подписал. Я его попросил, — и он смущенно отвел глаза, протянув ему книгу. — Несколько лет назад, он уже в Страдфорд уехал насовсем. Да, я помню, что ты не читаешь. Но сувениры на память ты, вроде, любишь… Это как раз он.
В книгу было переплетено несколько комедий Шекспира, которые Азирафель и сам любил, пусть и не так как трагедии. Та же «Двенадцатая ночь», «Сон в летнюю ночь», «Много шума из ничего». Вильям подписал ее «любителю комедий на добрую память». Демон взглянул на ангела, а потом уставился на томик у него в руках. И сейчас выглядел едва ли не более удивленным, чем когда только пришел и заметил пятно от демона.
— Ну, если сувенир — то ладно, — после долгой, очень долгой паузы проворчал Кроули и взял у ангела книгу. Рассеянно пролистал страницы, ловкими уверенными движениями, с головой выдававшими, насколько он врет, что «ничего не читает», и отложил на стол, пожав плечами. — «Много шума из ничего» смешнее, чем «Двенадцатая ночь», пожалуй, — все еще ворчливо сказал он. Разумеется, не согласившись прямо на предложение ангела. Но почти согласившись! Уж не отказался, совершенно точно.
Азирафель в ответ улыбнулся и сам подлил Кроули в бокал вина, раз уж тот все равно рядом стоял. И обрадовался, что вот так невзначай нашел повод приблизиться к Кроули, чтобы тот не наворчал на него. В человеческой форме Кроули избегал прикосновений, в отличие от змеиной. Ангел мимоходом пожалел, что у демона сейчас нет повода стать змеей ненадолго. Если бы был, его можно было обнять. Кроули бы сам потребовал себя обнимать, и ангелу бы стало намного легче выразить все, что он чувствовал и думал.
— Я посмотрю, что можно сделать, — пообещал он. И в эти слова снова вложил больше смысла, так же, как и в недавнее «спасибо». Чтобы сделать Кроули столь же значимый подарок, следует лучше изучить, что демон любит и что ему нравится. Чтобы не получилось, как с комедией только что, не совсем складно — ангел взял и предложил не ту, не самую любимую его пьесу. С подарком так промахнуться нельзя.
Окончательно утешившись и смирив чувства в сердце, Азирафель вернулся на свое место. У него еще оставался пудинг, Кроули, похоже, никуда не собирался уходить, и все это вместе делало вечер совершенно изумительным.
Часть вторая. Эвтерпа и ангел
Глава первая, в которой ангел возвещает «добрый вечер», а священник совершает удивительные теологические открытия
Глава первая, в которой ангел возвещает «добрый вечер», а священник совершает удивительные теологические открытия
Люди за всю свою историю создали множество теорий о собственной свободной воле. Самая причудливая гласит, что свободная воля была дарована им Создателем, чтобы они могли участвовать в великой борьбе Добра и Зла в качестве своего рода игровых фишек для ангелов и демонов. Но если бы они проработали эту идею тщательней, они бы обнаружили, что абсолютно все создания обладают, в том или ином виде, свободной волей, и притом свободная воля всех созданий ограничена. Каждое из Моих творений несет в себе огромный потенциал, и всегда находится нечто, мешающее реализовать его целиком. Желудь может вырасти в дуб, который будет смотреть на мир столетиями, но если он закатится в начале своей жизни под камень, или же его закатают в асфальт, будущему дубу придется выбирать, хочет он пробиваться насквозь и крошить твердую землю, или предпочтет сгнить и не жить вовсе.
Так и человек, родившись от природы слабым здоровьем в те времена, когда никто еще не успел придумать ингаляторы и дезинфекцию, может выбрать, на что потратить свою жизнь, с учетом этих ограничений. Сдаться и остаться слабым и беспомощным до конца своих дней, прожить жизнь среди врачей и пиявок — и так и не увидеть почти никаких чудес Творения. Или бросить вызов асфальту, в который его закатала судьба — так, что ни один ангел не сможет сказать точно, попадет он после смерти на Небеса, или нет. Потому как, если уж ты вступил в борьбу со своей телесной немощью, неизбежно будешь противиться и прочим ограничениям, попадающимся на твоем пути — любым правилам, законам и принципам.
Зато, даже попав в Ад, будешь помнить, как выбрал путь настоящей жизни, а не медленного бесконечного умирания. И, может быть, далеко не каждый ангел, но, как минимум, один из них, одобрит тебя и скажет, что ты поступил верно.
Италия, Мантуя, 1717 год
Это был обычный, совершенно ничем не примечательный день ранней осени. На Мантую опускался вечер, и от реки ощутимо тянуло прохладой, но солнце еще оставалось благодатно, по-летнему теплым. Оттого в золотисто-розовом прямоугольнике закатного света, заливавшего пол комнаты, вовсе не было зябко. Он радовался этому теплу, этому свету и обыденной привычности вечера, и апельсиновому дереву с созревающими оранжевыми плодами, заглядывающему в окно. Наверное, он никогда не был достаточно хорошим священником, а уж монаха из него и вовсе не вышло бы: слишком уж много внимания уделял мирскому. Даже сейчас, во время вечерней молитвы, смотрел на деревья, на пылинки, кружащиеся в розовых лучах, а вовсе не на маленький алтарь со статуэтками Богоматери и святого Антония Падуанского, стоящий в углу комнаты. Чтобы создать хотя бы видимость приличия — непонятно, перед кем, видно, просто по привычке — он принялся смотреть на небо и плывущие по нему облака.
— …et ne nos inducas in tentationem, — продолжил он молитву со строки, очень подходящей моменту. Это, на деле, было совсем нетрудно: он помнил слова прекрасно, всегда. Мог бы читать и глазеть за окно. Куда труднее было сосредоточиться на смысле, не читать бездумно, осознавать и сердцем ощущать значение слов. Вот это всегда было непросто, но в том ведь и заключалась суть обращения к Господу, — sed libera nos a malo. Amen.
Торопливо перекрестившись, он снова взглянул на небо, где одно из розовых облаков сейчас удивительно походило на мифического зверя единорога. А другое — на ангела, трубящего в горн. Очень удачно, поскольку думать об ангелах во время молитвы пристало куда больше, чем об единорогах. Тем более что дальше он обирался читать как раз “Angelus”. «Опирайся хотя бы на внешние обстоятельства, если не в силах опереться на себя», — строго сказал он себе то, что говорил великое множество раз. Опора из него самого выходила на редкость дурная, слабая и телом, и духом, оттого он и не годился на роль пастыря агнец Божиих, не мог достойно исполнить своего долга перед Господом и людьми: его и на себя самого-то не хватало, что уж говорить о других.
— Angelus Domini nuntiavit… — начал он, снова пытаясь сосредоточиться на смысле, думая о благой вести, которую приносили ангелы Господни людям.
— Bonum vesperum, pater Antonius, — вдруг услышал он чей-то дружелюбный голос со стороны алтаря, прозвучавший словно продолжение фразы в молитве, и удивленно распахнул глаза, уставившись почему-то на Богоматерь, хотя голос был, вроде бы, мужской, и не решаясь ни ответить на приветствие, ни продолжить молитву. А голос же продолжал, все так же на латыни:
— Я здесь, чуть правее от вас. Здравствуйте, — он обернулся вправо и увидел совсем близко полупрозрачный светящийся силуэт мужчины с крыльями. Удивленно распахнув теперь еще и рот, потеряв дар речи, он просто смотрел на это чудо. И пытался слушать слова, которые оно говорило. Ангел Господень застенчиво улыбался и говорил очень вежливо: — Вы же не против вести беседу на этом языке? Мне очень неловко, но я все еще не изучил новое наречие народа Рима достаточно, чтобы изложить мое дело… То есть, народа Италии, конечно же, простите.
— Господи, за что мне такое Откровение?.. — спросил он дрожащим голосом, ощущая, как начинают катиться слезы. Было возмутительно невежливо не ответить на любезную тираду ангела Господнего, но справиться со своими чувствами он пока не мог.
Ангел немедленно перестал просвечивать и стал выглядеть еще более смущенным и взволнованным.
— О, вам, конечно же, следует знать, милый отец Антоний. У меня к вам дело более личного характера. Господь, разумеется, знает, зачем я явился, и ни в коем случае не возражает, но задавать этот вопрос вам следует мне. Я отвечу на него непременно, и на все вопросы, на какие будет в моих силах.
Антонио даже плакать перестал и часто заморгал от удивления. Нахмурился, сперва решив, что, возможно, недостаточно хорошо разобрал латынь. Даже представить было невозможно, какие у ангелов Господних могут быть личные дела на бренной земле, и уж тем более — зачем им для этих дел может понадобиться грешный раб Божий, не способный даже вечернюю молитву прочитать в должном сосредоточении и благоговении. Не говоря уж о том, чтобы мессу отслужить… мессы он за свою жизнь не отслужил толком ни одной. Слишком уж оказался слаб, чтобы вынести это испытание со своим здоровьем. За что ему такое высшее благословение?! Ангел снизошел к нему и поверяет личные дела! Не чистому душой монаху, а ему, недостойному!
— Чем… Как… О, матерь Божья! Я готов внимать любому звуку, — с трудом подобрав слова, ответил он, поняв, что ни единого вопроса, который достойно было бы озвучить ангелу, в голову ему не идет. А сказать нечто глупое или, не приведи Господь, кощунственное, он никогда не посмел бы. Поэтому он просто уставился на ангела во все глаза, торопливо вытирая пальцами все еще влажные от слез щеки. Сердце стучало часто-часто, и дыхание сбивалось от волнения, но он отчего-то совсем не боялся, что ему сейчас станет плохо. Как можно бояться, когда в твоей комнате стоит ангел?!
— О, Боже Всемогущий, я же совершенно не подумал! У вас астма, вам нельзя волноваться! Какой же я болван! Простите, если сможете, — вдруг с отчетливым раскаянием принялся восклицать ангел, а у Антонио перед глазами забегали мурашки, так что их пришлось закрыть. Иногда такое случалось — особенно часто на мессах, когда он еще безуспешно пытался их служить. После обычно следовал обморок. Но это было ничего, поскольку он и так уже стоял на коленях: с них падать, если что, недалеко. И подниматься Антонио вовсе не собирался! Не перед ангелом Небесным решаться на такую дерзость!
Решительно распахнув глаза, Антонио увидел перед собой светящееся состраданием лицо ангела и почувствовал очень живое теплое прикосновение. Удивительно! Антонио никогда не задумывался даже, как это ощущается, когда тебя касается ангел. А оказывается, прямо как человек. Очень заботливый внимательный человек. Тут ангел зачем-то тоже опустился на колени, а еще — положил обе руки ему на плечи и, пристально заглянув Антонио в глаза, сказал очень мягко:
— Дышите глубже, отец Антоний. Все хорошо, — и он тут же ощутил, как сердце успокаивается, а дышать во всю силу и впрямь становится можно. И вздохнул, собираясь выпалить, как он благодарен, но ангел его перебил: — Подождите пока благодарить и простите, если что, за ложную надежду. Исцелить вас полностью не в моих силах, мне жаль. Вам сейчас нужно передохнуть. Присядете в кресло? Вы собирались ужинать?
— Да какой ужин! Какой может быть ужин, когда?.. Нет-нет! Только на коленях! — сбивчиво заговорил Антонио, приходя практически в отчаяние от того, что дыхание теперь позволяло ему говорить все что угодно, а разум по-прежнему не мог породить ни единой внятной мысли.
Ангел растерянно захлопал глазами и с печальным вздохом погладил его по голове, пробормотав слова благословения, от чего Антонио пришел в окончательный восторг, куда больше похожий на экстаз.
— Ладно, можем обсудить все прямо здесь, — смиренно согласился ангел. — Только сядьте поудобнее, Господа ради. Незачем претерпевать неудобства. Не в данном случае.
Ангел первым устроился на полу в более непринужденной позе, и Антонио обнаружил, что сидит на мягкой подушке — и ровно на такой же сидит ангел.
— И съешьте что-нибудь, я настаиваю. Как ваш временный целитель, — это ангел сказал твердо и уверенно, почти без обычной мягкости. А к концу его фразы Антонио обнаружил у себя в руке очищенный апельсин.
Он уставился на это очередное, совсем маленькое, но все же настоящее чудо, вдруг оглянулся на апельсиновое дерево за окном, которое его так неуместно отвлекало во время молитвы, а потом совсем неожиданно подумал, что апельсин поразительно похож на закатное солнце, уходящее за край земли. И что если уж ангел небесный не чурается кормить его апельсинами, спустившись по важному делу, то, может, не стоит так уж сокрушаться о своей привязанности к бренному?.. Это была восхитительно неожиданная мысль, будто вечерний розовый луч вдруг проник не только в комнату, но и в душу Антонио, озарив собой темное, серое и изрядно запыленное ее пространство. Он ощущал так себя внутри уже неделю кряду, ничего не писал и почти никуда не выходил из дому, который, как ему начинало казаться, от одного его уныния тоже скоро начнет зарастать пылью, невзирая на все старания его экономки. И вот ему явился ангел… «За что такая радость, Господи?..» — снова мысленно воззвал Антонио, неожиданно для самого себя, на латыни. И зачем-то еще раз уставился на апельсиновое дерево, но тут же резко обернулся на своего чудесного гостя.
— Только если вы разделите трапезу со мной! — выпалил он, наконец вернув себе способность к связной речи. Ему опять стало совестно, но уже за другое. Он теперь думал о том, что Авраам, увидев посланников Божиих, первым делом предложил им кров и отдых, а его — наоборот, ангел апельсинами кормит. — Не откажитесь от скромной трапезы! — продолжил он, еще увереннее. Хотя, по правде, не такая уж она была и скромная: ему в нынешнем положении доходы вполне позволяли… Да о какой же бренной ерунде он опять думает! Что же за напасть?..
Антонио резко поднялся, не дожидаясь ответа. Теперь у него был достойный повод вскочить на ноги и захлопотать о том, что гостя нужно усадить, и вовсе не на пол. И, действительно, накормить! Ужин ждал его в соседней комнате, но он, стремительно метнувшись за дверь, принес его сюда, торопливо составив все на поднос. Ни к чему видеть слугам, что к нему кто-то явился! Начнут задавать вопросы, ничему не поверят, надумают Господь весть чего.
Ангел, покуда Антонио бегал туда-сюда, тоже поднялся и теперь с некоторой растерянностью на лице наблюдал за ним, замерев посреди комнаты. Подумав еще немного, Антонио снова убежал за дверь, теперь уже за креслом. Сердобольный ангел зря беспокоился: чувствовал он себя сейчас, после его чудодейственной помощи, просто прекрасно. Мог бы не только кресло, но и клавесин сюда притащить! Но это уж точно было лишнее…
Схватившись за кресло, Антонио на мгновение замер. Ему вдруг пришли на ум страшные истории о ведьмах, которые ему приходилось читать, покуда он учился. Протоколы допросов Святой Инквизиции и множество завиральных сплетен. Некоторые ведьмы утверждали, что к ним являлся ангел Господень и обещал выполнить любые желания, а еще — вылечить их болезни. Они были очень, очень похожи на ангелов, те подозрительные духи, что приводили ведьм и колдунов на костер. Между тем, этот ангел гораздо меньше походил на ангела, чем любой из тех демонов. И он сознался в своем бессилии перед врожденным недугом — ну конечно же, Сын Божий не может идти против замысла Господа и не способен исцелить его астму, которая, по всему, дана Антонио свыше, как испытание, которое он должен вынести достойно. Так же, как и демон не мог бы. Но гость из Преисподней наверняка солгал бы об этом, чтобы добиться своей цели. И не стал бы предлагать апельсин уж точно, будь он врун. Поскольку у человека, любого человека, при взгляде на сей фрукт немедля возникали воспоминания о яблоке, том самом яблоке.
Настоящий ангел, вот кто ждал Антонио в спальне сейчас! Никакой не искушающий дух. Антонио с восхищением заулыбался, еще раз вознес хвалу Господу за чудо, которое было явлено ему так внезапно — и через минуту уже втащил в комнату кресло. Ангел удивленно вытаращился на него — видимо, оно показалось ему слишком тяжелым для нездорового человека — но ничего не сказал, до тех пор, пока оба не устроились за столиком у окна. Теперь заходящее солнце рисовало на полу длинный светлый прямоугольник, и тени от их силуэтов тоже были вытянутыми, отчего казались ненастоящими, хотя крылья были только у одной.
— Думаю, нам обоим будет удобнее общаться по именам, а не титулам и званиям. Меня зовут Азирафель. Раз уж я явился в настоящей форме, имя вам тоже назову настоящее, — снова начал ангел говорить вещи неожиданные и удивительные. И выглядел при этом так же смущенно, как при своем появлении.
Антонио с благоговением внимал его словам, несколько раз повторив про себя изумительно красивое небесное имя.
— Вы не задаете вопросов, но один я все же увидел у вас на лице, и отвечу на него, — мягко продолжил ангел… Азирафель. Все же творилось нечто невероятное! Ангел Небесный не только явился, но и разговаривает так обходительно, будто с равным общается! Антонио продолжала удивлять каждая секунда происходящего.
— Благодарю, — сумел полушепотом выговорить он, потому что слова снова давались с трудом, от изумления и восхищения происходящим.
— У ангелов, конечно же, есть дела на Земле, — сказал ангел Азирафель, наливая себе и Антонио в чаши вина. — Мы ведь должны заботиться о душах живых людей, а они находятся здесь. Хотя мое дело и не касается души живого человека… У меня есть друг, здесь, на Земле. Лучший и, в общем-то, единственный. Я бы хотел сделать для него подарок. Такой, который мог бы его по-настоящему порадовать. Поэтому мне и нужна ваша помощь. Сам я его сделать не могу, поскольку только люди наделены Господом даром создавать новое, а это должно быть нечто новое.
«Невозможно столько удивляться!» — подумал Антонио, уставившись на своего поразительного гостя во все глаза. Он замер весь — и снаружи, и внутри себя, осознавая сказанное. И даже не сразу спохватился, что снова ведет себя недостаточно гостеприимно и ангел Азирафель за него вино разливает. Но, опомнившись, немедля принялся накладывать тому на тарелку еды. Все же скромная трапеза Антонио была и впрямь неплоха: утка со сливами и травами, свежие овощи и сыр — и все это он щедро готов был разделить с гостем. А кроме того, еще персики и гранаты. Он старательно угостил ангела всем, и лишь удовлетворившись наконец степенью гостеприимства, спросил:
— Вы хотели бы… чтобы я написал музыку… для ангела?.. — и снова замер, не веря до конца теперь уже своим собственным словам. Однако ангел Азирафель выразился достаточно ясно: его друг был здесь, среди живых, и притом не был смертной душой. Кем же еще он мог оказаться?
Семь, или же восемь, смертных грехов названы так, поскольку способны, по представлению людей, безвозвратно исказить в них Божественную природу. И это, в отличие от многих других человеческих представлений о Божественном, чистая правда. Однако существует один незаметный, но крайне важный нюанс, понять который верно способны, пожалуй, лишь некоторые врачи, не понаслышке знающие разницу между теоретической медициной и медициной практической. Им хорошо известно, что, невзирая ни на какие исследования, для одно человека таблетки будут послушно работать, тогда как на другом – ни в какую не станут, невзирая на многажды доказанный эффект. Впрочем, они могут вдруг начать, если пациент придет в нужное настроение, или Луна окажется в знаке Девы – чего никакие исследования никогда не смогут отразить.
Со смертными грехами дело обстоит сходным образом: не всякий раз они становятся не то что смертными, а даже грехами. Поскольку для этого требуется уничтожить цель и смысл жизни человека, а цели и смыслы у всех людей разные. Так что для одного человека лишнее съеденное пирожное может стать первым роковым шагом по дороге в Ад, а другому не причинит вреда и целый кондитерский магазин.
Композитор Антонио Вивальди, пытаясь корить себя за небрежную молитву, обращенную к потолку, к большому сожалению, впадал в тот единственный из семи грехов, который мог его разрушить. Ибо уныние являлось полной противоположностью тому, для чего он был создан таким непослушным и таким рыжим. Ангел Азирафель не был награжден никакой наградой Небесной канцелярии за спасение этой души, поскольку был создан, чтобы вытаскивать души из уныния, вовсе не прилагая к этому усилий. А на Небесах медали, помимо выслуги лет, выдавались лишь за поистине выдающиеся и напряженные усилия. Которых ангел Азирафель никогда ни к чему не прилагал вплоть до самого Апокалипсиса, поскольку категорически не был для них создан. А он всегда стремился, по мере собственных возможностей, следовать Моему Замыслу.
Когда Азирафель решил изложить свою просьбу без обиняков и в своей истинной форме, он искренне считал, что просто идет более легким путем. Этот смертный был священником, с ним можно было разговаривать напрямую, и латынь он замечательно понимал. И ангел как-то совсем не подумал. Сперва — о том, что бедный отец Антоний не совсем здоров и ему нельзя волноваться. А потом, посмотрев, как тот накладывает на тарелку ангела столько еды, что ее хватило бы на пару плотных ужинов — понял, что не предусмотрел и того, насколько сильно смертные ценят явление высших сил. Особенно такие смертные, как отец Антоний. Он обладал замечательной чистой душой. С ней многое оставалось неясно из-за чрезмерной артистической чуткости, как и с душой покойного Вильяма, но смотреть на нее без удовольствия было невозможно.
На вопрос этой души, который отец Антоний все же сумел задать вслух, ответить оказалось легко. И даже не погрешив против истины: Кроули и правда был ангелом. Был. И иногда оставался им. Именно для этой ангельской части и нужна была музыка. Та часть Кроули, которая радовалась комедиям, должна была порадоваться и музыке этого человека. Уже радовалась! Кроули делился с Азирафелем своими переживаниями о судьбе отца Антония, и ангел точно знал, что демону нравится его музыка. Но смертный мог создать нечто намного лучшее.
— Да, музыку для ангела, — согласился Азирафель, печально улыбнувшись, и, подумав, добавил: — Для другого ангела.
Все-таки такая формулировка еще меньше походила на ложь: Кроули и правда был другой ангел, непохожий больше ни на кого.
— Вообще-то… вы уже ее пишете, ему нравятся ваши произведения, — продолжил рассказывать Азирафель. — Как и мне. Но чтобы создать произведение-подарок именно для него, необходимо уточнить несколько деталей. У вас есть все необходимое, я это вижу очень ясно сейчас, пока мы с вами разговариваем.
Азирафель и правда видел. То, с каким восхищением отец Антоний взглянул на наколдованный апельсин, а потом на апельсиновое дерево за окном… Да, определенно этот смертный — идеальный выбор. Не зря ангел пришел именно к нему.
— Ангелам нравится моя музыка… — мечтательным тоном проговорил священник и, отвернувшись от Азирафеля, посмотрел за окно, где стремительно сгущались холодные осенние сумерки. — Пожалуй, этого достаточно, чтобы знать, что я не зря прожил свою грешную жизнь. Лучшая Благая Весть, которую только можно себе представить! Но… это и лучшая просьба, с которой ко мне когда-либо обращались! Скажите, что мне нужно делать, чтобы мое бытие стало совсем уж счастливым! — тут он снова поглядел на ангела, с таким ожиданием во взгляде, будто это не Азирафель к нему с просьбой пришел, а наоборот.
Ангел, выслушав его, чуть не расплакался от умиления: все же он невероятно реагировал, этот человек! Азирафель все никак не мог перестать удивляться. Главное, чтобы восторженное восхищение смертного не помешало ему понять задачу. Впрочем, не должно.
— Из технических деталей — лучше, чтобы сочинение было не слишком длинное. Чтобы из него можно было составить концерт на час, и этого довольно, — начал Азирафель с самого простого и неважного, чтобы подобрать слова получше для важного.
Он улыбнулся натюрморту на столе, положил на все еще пустую тарелку отца Антония утку и зелень и одновременно заговорил:
— Видите ли… Мой друг очень любит Творение. Как мало кто любит. Поэтому ваша музыка должна рассказывать о том, как оно прекрасно. Она должна быть светской, разумеется. Не нужно наполнять ее дополнительно хвалой Господу, это излишне. Музыка о Творении будет сама по себе прославлять Всевышнюю.
Задумчиво оценив засветившееся удивлением лицо смертного, Азирафель еще задумчивее взял персик со своей тарелки и откусил от него. Итальянские персики были отличными: южное солнце и щедрое море наполняли их вкусом и ароматом. Этот человек жил на чудесной земле, в красивом городе, ему будет легко исполнить такой заказ. Прожевав персик, Азирафель продолжил:
— Очень важно передать радость, потому что любовь к Творению радостна. К тому, какое оно здесь и сейчас, каждое мгновение своего существования — каждую секунду оно прекрасно каждым своим атомом. Эта любовь прекрасна и светла, и доступна каждому существу на Земле, на Небе и под Землей. Не нужно быть ангелом, чтобы его любить, и вам эта любовь более чем знакома.
Азирафель, как прежде отец Антоний, тоже взглянул за окно, где сумерки уступали место яркой южной ночи. Его всегда изумляло, что здесь, где близок соленый воздух моря, ночи наступают как-то вдруг. Вот минуту назад лучи солнца еще окрашивали в розовый дальний угол комнаты за зеркалом, а теперь уже звездное небо распахивает свои крылья, как… как смерть. Ангел видел ее в прошлом столетии почти так же часто и много, как в четырнадцатом, и очень надеялся, что нынешний век будет более милосерден к смертным. А мир оставался все так же красив. Творение было красивым даже в самые темные времена, и люди умели ему радоваться несмотря ни на что. Отец Антоний тоже умел.
— В Творении каждый миг есть эта радость, и важно ее передать вашей музыкой. Даже ночью светят звезды, понимаете? Даже в бурю воздух свеж и щедр. Зимой холодно и зябко, но снег отражает солнечный свет, и Всевышняя улыбается. Словом, расскажите о том, на что постоянно отвлекаетесь во время молитвы, — Азирафель постарался улыбнуться смертному как можно мягче, чтобы он не расстроился опять. Все же ангелу не очень нравилось, что человек так переживает из-за того, что являлось неотъемлемой частью его существа. Умение всегда радоваться Творению — такой редкий дар! Его нужно холить и лелеять.
Антонио не расстроился, он очень сильно смутился: покраснел до самых ушей, и сами уши порозовели тоже, опустил взгляд и уставился на свои руки, лежащие на коленях. А потом посмотрел в окно следом за ангелом.
— Ночь — черная, как ряса монаха-августинца. Но тогда выходит, если так сравнить, что белый день — это августинский подрясник, — неожиданно сообщил он задумчивым тоном. — И только ночью мироздание являет нам себя в полном облачении. День проще одет, по-домашнему, и дружелюбно. Зато ночь — торжественнее. Можно, разумеется, надевать черное, чтоб что-нибудь украсть, влезши тайно в дом через окно… Ночь прекрасно годится для злодеяний. Но еще и для молитвы, от которой в темноте и тишине ничего не отвлечет. Мне кажется, я понимаю, о чем вы ведете речь… А что, ангелам такая музыка и впрямь может понравиться?.. — он отвернулся от окна, вновь впившись в Азирафеля взглядом, полным ожидания. Только теперь Антоний ждал ответа на вопрос, очень важный для него. О том, чем на самом деле была его музыка, за которую его не так уж редко осуждали. И еще — о том, могла ли быть угодной Господу его молитва, от которой он всякий раз отвлекался, завороженный чудесами Творения. Потому что смертный по-прежнему не понимал до конца, что в этом восхищении миром вокруг его самая настоящая, искренняя молитва и заключена.
Азирафель невольно улыбнулся, вспомнив, как общался с хранителями Рима, когда собирал сведения об отце Антонии. У этих ангелов была слишком ответственная миссия, чтобы надолго оставлять своих смертных. Они так просили «прислать им этого смертного», который делает «такие захватывающие звуки»! Просили Азирафеля передать их пожелание наверх, а то их служебные записки уже, похоже, выбрасывают, не читая. Азирафель обещал помочь, но не сразу: когда этот смертный переедет в Рим, вручить подарок демону будет намного сложнее.
— Это вопрос личного вкуса, но могу вас уверить, что ангелов, которые послушают ее с удовольствием, намного больше двух, — на этот раз Азирафель говорил безо всяких иносказаний: ангелов и впрямь было больше двух, небесных ангелов различных рангов. — Как я и говорил раньше, любовь к Творению доступна любому сотворенному существу.
Азирафель сделал глоток из своего бокала, слегка нахмурившись. Следовало найти какие-то слова утешения для отца Антония. Его личный хранитель мог считать это излишним, но для дела Азирафеля важно, чтобы отец Антоний был счастлив и уверен в себе. Счастье, как и любовь к Творению, не может спасти душу, но может сделать ее земное бытие легче. Поэтому ангел всегда старался показывать смертным путь к ним, в тех случаях, когда это не могло навредить.
— Раз уж вы сами заговорили об Августине, то можете вспомнить его слова: все сущее Сотворено Богом, все Сотворенное Богом есть благо, значит, и все сущее — благо. Умнейший человек был, — искренне сказал Азирафель, вспомнив этого и правда очень умного смертного. И, кстати, тот вовсе не чурался бренного, о котором так переживает отец Антоний. — Отвлекаясь от молитвы на созерцание, вы переносите свое внимание с будущего на настоящее, и это не плохо, ибо Творение есть только в настоящем. Созерцая Творение, вы созерцаете Бога. Восхищаясь Творением, впускаете в душу благо.
Отец Антоний слушал его в задумчивости, рассеянно резал лежащую на тарелке утку и отправлял ее в рот, размышляя явно не о еде. И то и дело вновь глядел за окно, вверх, на звезды, которые ярко разгорались в чернильном небе.
— Когда я пишу музыку, я не отвлекаюсь. Выходит много лучше, чем с молитвами, — проговорил он, едва ангел замолчал, и улыбнулся ироничной, но очень теплой и светлой улыбкой. — Возможно, дело в том, что с музыкой мне не нужно никуда переносить внимание. Я всегда пишу ее о том, что чувствую прямо сейчас… Если бы я сел писать в эту минуту, она была бы о том, как мне на закате явился ангел и мы ели утку и беседовали о святом Августине. И как он принес мне благую весть о смысле моей жизни. Мне понадобится время, чтобы выполнить вашу просьбу. Творение Господне слишком разнообразно, чтобы охватить его чувствами в достаточной мере за короткий срок.
Азирафель улыбнулся ему с восхищением. Потому что видел перед собой прекрасное Творение Всевышней. То, о чем ангел еще не сказал этому человеку, и говорить не стал бы, потому что речь все же шла о подарке для Кроули. Человек — тоже был Творением, и ангел любил его больше всего. И сейчас один из людей демонстрировал ангелу именно то, что его в людях больше всего восхищало и заставляло сострадать. Умение делать выбор, какими им быть. И умение забывать об уже сделанном выборе. Пожалуй, одна из немногих шуток Всевышней, которые ангелу удалось заметить и понять. Этот человек ведь выбрал, очень давно выбрал, когда ребенком играл на скрипке в лучах солнца, искрящихся на витражах капеллы. А потом забыл, потому что в его жизни было больше одного выбора, и не все из них он делал сам. Вышло немного похоже на ангела, пожалуй: за ангелов тоже выбирают. И за демонов. Но людям это не подходит, люди от этого портятся и делаются несчастными.
— Разумеется. Не могу дать вам все время мира по понятным причинам, поскольку сам им не владею, но пара-тройка лет у вас есть, — согласился Азирафель, отрезая себе утки и отправляя ее в рот.
Отец Антоний опять, похоже, удивился, и возможно, даже сильнее, чем раньше.
— Пожалуй, прежде у меня столь щедрого на мягкие сроки заказчика не бывало, — пояснил он причины своего удивления.
Ангел в ответ смущенно хмыкнул, дожевывая утку, и подумал, что правильно сократил подуманный им срок раза в три. Иначе смертный изумился бы еще сильней.
— Мой друг часто подшучивает надо мной за то, что я слишком вольно обращаюсь со временем, — сознался он и добавил, потому что утку очень высоко оценил: — У вас замечательный повар.
— Кухарка. Итальянские женщины, знаете ли, порой готовят лучше любого повара, — очень довольно ответил отец Антоний и тут же вдруг смутился, опустив взгляд: — Господь Всемогущий, никогда бы не подумал, что буду обсуждать с ангелом небесным свою кухарку! Да хоть что-нибудь… А уж тем более — кухарку. А ваш друг… он тоже интересуется бренными делами смертных? И простите, если что, Бога ради, надеюсь, мое любопытство не чрезмерно! — тут он совсем уж засмущался и зачем-то подложил Азирафелю на тарелку еще сыра, хотя и тот, что на ней уже был, он бы вполне мог есть до завтра. При этом взгляд отца Антония, невзирая на смущение, продолжал светиться искренним любопытством — наверняка, если б не робел, задал бы в несколько раз больше вопросов.
— Ну что вы, оно совершенно нормально, а вы очень тактичны, — попытался Азирафель его утешить и с удовольствием ответил про Кроули: — Интересуется с самым живым любопытством и сочувствием. Порой даже большим, чем у меня.
Раньше Азирафель и не подозревал, как приятно кому-то рассказывать, какой Кроули замечательный: он никогда не пробовал, просто некому было. А это оказалось и впрямь чудесно, и будто даже приносило некоторое облегчение. А еще можно было этим воспоминаниям широко улыбаться, потому что смертный не знал, что Кроули — демон, и его нельзя… любить. То есть, можно! Можно, конечно. Но ему нельзя этого показывать. А смертному можно — ему все равно.
— Вот, например, в четырнадцатом веке… — начал он и осекся, смущенно взглянув на отца Антония. — Простите, я, признаться, совершенно не представляю, как подобный рассказ может восприниматься со стороны, да еще и ушами смертного. О временах за двести лет до вашего рождения.
— Да от кого же я еще такие рассказы услышу! — воодушевленно выпалил Антоний и только после этого спохватился снова смутиться. — Книги — это все же не то, что беседа. К тому же люди, знаете ли, врут… А вы вряд ли станете… Так что я бы с удовольствием послушал, если вам не трудно. Про четырнадцатый век и про вашего друга. Уж о последнем я точно не узнаю даже из книг.
Азирафель поспешил съесть кусочек сыра и запить его вином. Сыр и вино были вкусными, а ангел, вслед за отцом Антонием, тоже смутился из-за того, что уже успел соврать этому чудесному смертному, тогда как тот так простодушно верил, что ангелы врать не могут. Пообещав себе, что дальше будет говорить настолько правдиво, насколько получится, он продолжил рассказывать:
— В четырнадцатом веке было очень тяжело. Вы уже видели: я — отнюдь не самый могущественный из Божьих ангелов, даже вашу астму вылечить не могу, лишь облегчить приступ. А четырнадцатый век… — Азирафель погрузился в воспоминания, уставившись на звездное небо. Оно было таким же, как тогда, во многие ночи самого мрачного столетия на Земле. Хотя, если вдуматься, бывали века и трудней. Но четырнадцатый век закончился совсем недавно, и раны были еще свежи.
— Словом, — очнувшись, он взглянул на Антония и на этот раз улыбнуться у него не получилось, так ясно он воскресил в памяти картины прошлого. — На Земле было слишком много зла, слишком много страданий, и поэтому нельзя было останавливаться ни на секунду. Я… мы старались вселять веру, утешать страждущих, смирять яростных, и иногда их становилось так много, так безумно много, что я забывал смотреть на Небо. Даже забывал, каким сладким может быть воздух Земли. И тогда мой друг, еще до того, как я замечал, что пора отдохнуть, тащил меня на какой-нибудь высокий утес и показывал заходящее солнце, или восходящее, или яркий полдень, или ночное небо, как сейчас. И я вспоминал, каким может быть ветер, когда в нем нет пепла и запаха горящей плоти... Ох, простите, я выбрал совсем неподходящий рассказ для застольной беседы, — спохватился Азирафель и сконфуженно отвел взгляд.
— Ничего… врожденная болезнь прекрасно отучает от брезгливости. И вынужденная бедность, пожалуй, тоже, — ответил отец Антоний каким-то на удивление спокойным тоном. Он теперь сидел, подперев рукой подбородок и смотрел на ангела с восхищенно-мечтательным выражением на лице. — О таком друге, как у вас, можно только мечтать… Я бы хотел, чтобы со мной рядом был тот, кто способен напомнить в трудную минуту, что хорошее тоже есть в мире. Но не знаю, есть ли среди смертных… Впрочем, если уж ангелам ведомы минуты усталости и скорби, как людям, то почему бы и нет?.. Расскажите мне еще, прошу! Я должен лучше понимать, как исполнить ваш заказ. И я только что узнал от вас, что ангелы вовсе не таковы, как обычно описываем их мы, люди. Мне нужно знать больше! Где вы бывали с вашим другом за сотни лет, что видели? Что он ценит больше всего? Простите, я бываю дотошным, когда речь идет о музыке.
Азирафель опять заулыбался отцу Антонию, все еще немного смущаясь. Такого живого и глубокого интереса и понимания он все же не ждал. Думал, вопросы будут иного толка, скажем, когда наступит конец света и правда ли, что ангелы танцуют на кончике иглы. Но так ошибиться было очень даже радостно, ибо душевный разговор сейчас был нужен и смертному, и ангелу — чтобы окончательно успокоиться. И вопросы отца Антония были не лишены смысла! В самом деле, как еще он поймет, что именно понравится Кроули, если не будет знать о нем больше?
— Ангелы — разные. Некоторые из нас, возможно, соответствуют вашим представлениям, — ответил Азирафель и в очередной раз покосился на небо, напомнив самому себе своего демона, который вот так же постоянно обращал взгляд наверх, когда хотел обратить внимание Всевышней на происходящее. Он сейчас и правда желал бы задать Господу вопрос. Убедиться, что Она не возражает против его честного рассказа, и получить ясный ответ. Но спрашивать, по совести, надо было раньше, до того, как он сюда явился. Да и не приходят ко Всевышней за ясными ответами… Что ж, если Она резко возражает, Она что-нибудь сделает. Если не очень резко возражает, то накажет ангела позже, и Азирафель готов принять это наказание. Главное, чтобы оно не коснулось этого замечательного смертного… Но нет, это Михаил могла бы так наказать — заставить страдать смертного, чтобы ангел почувствовал себя виноватым. Господь не станет.
— Больше всего мой друг ценит жизнь, — начал Азирафель с удовольствием рассказывать про Кроули. Право, какая восхитительная возможность! Она стоила любого наказания. — Поэтому, например, он очень не любит, когда убивают детей. Ему любые убийства не по нраву, но детоубийства вызывают у него такое отчаяние, что я не представляю, как его можно утешить… Возможно, никак.
@темы: фанфикшон, чудо-трава, good omens, мы писали мы писали наши пальчики устали, майндфак, Happy Apocalypse!
-
-
22.01.2020 в 21:02Тоскливый вечер на работе внезапно стал совсем не тоскливым!Какой Азирафаэль восхитительно нежный и как он чудесно любуется, что смертными, что Кроули. Смотреть его глазами на мир невозможно прекрасно.
-
-
23.01.2020 в 14:47Вот это просто удар под дых, почище "другого ангела". Любит, сострадает, бережёт - и бесится, когда жизни кто-то вредит.
Его всегда изумляло, что здесь, где близок соленый воздух моря, ночи наступают как-то вдруг.
Нам, южанам, это настолько привычно, что удивляет само удивление северных гостей. Те говорят: "Как же у вас темно! Будто свет выключили. Щёлк - и всё!"
А потом ты летишь в Питер в июле и офигеваешь от того, что там не темнеет вообще.
Словом, расскажите о том, на что постоянно отвлекаетесь во время молитвы
Ааах. Выткнись из книжечки, дитя моё, посмотри вокруг! Послушай!
Они так просили «прислать им этого смертного», который делает «такие захватывающие звуки»!
От ангелов-меломанов мне совсем похорошело. Спасибо, милые авторы.
Его личный хранитель мог считать это излишним
Это получается, к каждому человеку приписано по ангелу или только к некоторым? И может ли работать один ангел на несколько ставок?
Если бы я сел писать в эту минуту, она была бы о том, как мне на закате явился ангел и мы ели утку и беседовали о святом Августине.
Что ещё надо-то для полного счастья.
А еще можно было этим воспоминаниям широко улыбаться, потому что смертный не знал, что Кроули — демон, и его нельзя… любить. То есть, можно! Можно, конечно. Но ему нельзя этого показывать.
До слёз и шипения сквозь зубы. Как такой умный может быть таким идиотом?
И тогда мой друг, еще до того, как я замечал, что пора отдохнуть, тащил меня на какой-нибудь высокий утес и показывал заходящее солнце, или восходящее, или яркий полдень, или ночное небо, как сейчас. И я вспоминал, каким может быть ветер, когда в нем нет пепла и запаха горящей плоти...
Зачем же ещё нужны друзья?
Где вы бывали с вашим другом за сотни лет, что видели? Что он ценит больше всего? Простите, я бываю дотошным, когда речь идет о музыке.
Исключительно о музыке, конечно и разумеется. О чём же ещё.
— Больше всего мой друг ценит жизнь, — начал Азирафель с удовольствием рассказывать про Кроули. Право, какая восхитительная возможность! Она стоила любого наказания. — Поэтому, например, он очень не любит, когда убивают детей.
Что меня отдельно восхищает в Азирафаэле, так это его смелость в любви и глубинная уверенность в своей правоте. Он ведёт себя, как свободный человек - до тех пор, пока ему не долбят по темечку всякими циркулярами.
-
-
23.01.2020 в 14:54Это и впрямь отлично работает, и тоску снимает почти наполовину. Лишь бы собеседник правильный попался и не успел убежать.
Лунный котенок, ага, и тебя проняло наконец! Если уж ты сподобился прийти с цветами в комменты.
-
-
23.01.2020 в 14:59-
-
24.01.2020 в 00:54Так и вижу это лицо Антонио) абсолютно неописуемое словами, но прекрасно описанное вами его мыслями)
Весь замер, предвкушая курсивные откровения про семь грехов)
Гспди, как же я вас до слез люблю) вы же в курсе, что всех тут... Ну окей, может не всех, но, уверен, многих вытаскиваете, а перед тем умело подсекаете из ...разного. Прямо как Азирафель!)
но смотреть на нее без удовольствия было невозможно.
Ыыы, аааа, ууу. Ничего что я так? Перейду в разряд животных звуков. Фраза просто чудо.
— Ангелам нравится моя музыка… — мечтательным тоном проговорил священник и, отвернувшись от Азирафеля, посмотрел за окно, где стремительно сгущались холодные осенние сумерки
Ззараза, Азирафель, совсем ты его не жалеешь XD Антонио, держись! От восторга не помирают. От улыбок не лопаются. Держись, косяк!
Мой друг очень любит Творение. Как мало кто любит. Поэтому ваша музыка должна рассказывать о том, как оно прекрасно. Она должна быть светской, разумеется. Не нужно наполнять ее дополнительно хвалой Господу, это излишне. Музыка о Творении будет сама по себе прославлять Всевышнюю.
Ребят.... А паству набираете? Очень ннада проповедей еще. Я вот люблю Творение, и музыку люблю очень, и Вивальди, и концерты его... Но блин, вы ж мне опять глаза на все это открываете, ничего нового, по сути не говоря. Просто в правильном порядке составляя слова и та-да, фанфары, ангельское пение, я осознал что то очевидное и важное. В который раз.
Эта любовь прекрасна и светла, и доступна каждому существу на Земле, на Небе и под Землей. Не нужно быть ангелом, чтобы его любить, и вам эта любовь более чем знакома.
*Смакует* вроде о человеке в конце говорит, а вроде и не о нем =З
Боженька, храни литературу и авторов! Они несут радость и любовь в наши сердца! Они учат и помогают видеть важное и очевидное. Напоминают, о чем забываем мы в постоянной рутине. Спасибо тебе, Господи, за всех людей с прекрасными мирами и историями в их головах, которые все так или иначе о красоте нашего мира, спасибо за то, что они несут это через книги нам. И в особенности спасибо за этих двоих.
Про ночь впечатлился, к собственному удивлению, до трепетных мурашек) очень я люблю вашего Вивальди
Тихо ржу)) перевпечетлившийся восторженный автор вопрошает, угодна ли его М. Господу, а в Риме о нем вопрошают и фанатсвуют ангелы) так и представила их, нашедших в Азирафеле благодатного слушателя номинально из верхних чинов. Как они изливали восторги почти трепеща перышками) а может и не так, но картинка стоит)
При этом взгляд отца Антония, невзирая на смущение, продолжал светиться искренним любопытством — наверняка, если б не робел, задал бы в несколько раз больше вопросов.
— Ну что вы, оно совершенно нормально, а вы очень тактичны, — попытался Азирафель его утешить
Мне нужна тут гифка с умиленными ангелом и демоном разом) ох уж эта тактичность и вежливые расшаркивания)))
— Да от кого же я еще такие рассказы услышу! — воодушевленно выпалил Антоний и только после этого спохватился снова смутиться. — Книги — это все же не то, что беседа. К тому же люди, знаете ли, врут… А вы вряд ли станете… Так что я бы с удовольствием послушал, если вам не трудно. Про четырнадцатый век и про вашего друга. Уж о последнем я точно не узнаю даже из книг.
Жги, Антонио!!! Если ты мог дать повод Азирафелю любить себя еще больше, то ты только что это сделал, смешав в одной фразе уважение к книгам и интерес к истории и к Кроули!) Все, дальше любить смертную душу уже некуда даже ангелу, я считаю)))
Что ж, если Она резко возражает, Она что-нибудь сделает. Если не очень резко возражает, то накажет ангела позже, и Азирафель готов принять это наказание. Главное, чтобы оно не коснулось этого замечательного смертного… Но нет, это Михаил могла бы так наказать — заставить страдать смертного, чтобы ангел почувствовал себя виноватым. Господь не станет.
Бля... Господи, прости. АААААА!!! АААААААООООААААА!!!!!!! А!!! Кроули на тебя нет с его so kind!!!! Ааа! Как жить, как спать. *рыдает, жрет ногти, волнуется*
Отличный конец куска Х) спешитие читать, шокконтент, откровения ангела про детоубийства.
-
-
24.01.2020 в 14:58Спасибо, дорогие! Хотя, признаться, я был раздосадован, что текст прервался в тот самый момент, как я начал растекаться в лужицу и счастливо булькать. Ну в самом-то деле, так растравить и бросить на пол-пути. Ну право слово...
он искренне считал, что просто идет более легким путем. <...> И ангел как-то совсем не подумал. В сущности, это базовые знания о нашем занебесном олухе, лейтмотив всего его бытия)))
Кроули и правда был ангелом. Был. И иногда оставался им. Именно для этой ангельской части и нужна была музыка. Вот это я как отсылку к "Милонге" прочитал. Как обещание и надежда вытащить этого сияющего ангела из панциря, нежно и аккуратно, как бабочку, чтобы не повредить крылья.
Пожалуй, этого достаточно, чтобы знать, что я не зря прожил свою грешную жизнь. Лучшая Благая Весть, которую только можно себе представить! Да. Лучшее, что можно о себе знать. О том, что результат твоих действий нужен и важен хотя бы кому-то.
Мой друг очень любит Творение. Как мало кто любит. Больше всего мой друг ценит жизнь А это - базовые знания о втором занебесном олухе, который совсем не хотел Падать и Спустился по наклонной.
Его личный хранитель мог считать это излишним, но для дела Азирафеля важно, чтобы отец Антоний был счастлив и уверен в себе. Но нет, это Михаил могла бы так наказать — заставить страдать смертного, чтобы ангел почувствовал себя виноватым. А вот это - про базовые отличия от других ангелов: для кого-то люди - просто работа, разменная фишка в игре, а для кого-то - источник постоянного умиления, радости и печали. И вроде как личной ответственности - оба выполняли свои задачи, но обоих угораздило как-то так их выполнить, что теперь вот - умиляются и сострадают, и бегают за подарками друг для друга - к людям, конечно, к кому еще?
Господь Всемогущий, никогда бы не подумал, что буду обсуждать с ангелом небесным свою кухарку! Да хоть что-нибудь… А уж тем более — кухарку Да хоть бы и кухарку! чем плоха кухарка, тоже живая душа, вон какую дивную утку готовит, что аж ангела проняло))
И тогда мой друг, еще до того, как я замечал, что пора отдохнуть, тащил меня на какой-нибудь высокий утес и показывал заходящее солнце, или восходящее, или яркий полдень, или ночное небо, как сейчас. И я вспоминал, каким может быть ветер, когда в нем нет пепла и запаха горящей плоти... И снова как будто читаю пасхалку к "Милонге": потому что как только ангел забывает про красоту Творения - появляется Кроули, приоткрывает завесу из пепла и показывает звезды, и радуется им точно так же искренне, как баобабам и лягушке-помидору! Господи, авторы, ну вот как вы так делаете, ну?
Азирафель и Антонио - просто отражаются друг в друге, точно как Кроули и Вильям. Очень близки по духу, такие восторженные, любовные такие!